Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни

Он действительно был не чужд некоего стремления к упорядочиванию своего жития и придания ему, так сказать, более духовной направленности. И даже питал надежду, что новая, монашеская жизнь позволит ему преодолеть некоторые старые грехи, к которым он привык, но которые все же его тяготили. Но при этом отец Василий, ставший отцом Кассианом, был не чужд и карьерных устремлений. Он прекрасно понимал, что с архиереем, управлению которого присущ монастырский стиль, ему будет проще подниматься вверх, имея на своей голове клобук. А там, глядишь, вместе с клобуком на горизонте появится и панагия. Да, сколько-нибудь серьезных связей в Москве у него нет – и это минус. Но при этом он может очень хорошо укрепиться здесь, в Мангазейске – а это уже будет жирный плюс. Если он станет вторым человеком после местного Владыки, да еще и заручится поддержкой областных властей, глядишь, все это и перевесит московские связи московских архимандритов…

В результате такого смешения мотивов в голове благочинного поведение его приобрело своеобразные черты. Так, он стал воздерживаться не только от употребления мяса (что в русской монашеской традиции считается обязательным), но даже и рыбы, даже и в непостные дни.

– Отец Кассиан, сегодня-то можно, – говорил ему Шинкаренко, когда они оказывались за одним столом в трапезной.

Но благочинный только сдержанно улыбался и продолжал задумчиво жевать овощи.

Претерпели изменения и его отношения с Натальей Юрьевной.

– Все! Теперь ничего не будет. Ясно? – строго сказал он ей.

Та кивнула головой:

– Ясно…

И не стала ни противоречить, ни расстраиваться. В житейских делах она была женщиной опытной и потому не сомневалась, что рано или поздно все вернется на круги своя.

Истощенный первыми признаками нехватки белковых жиров и спермотоксикоза, отец Кассиан попробовал было бороться с ними посредством смирения и молитвы, но борьба как-то не задалась. И тогда он стал психологически разряжаться более тривиальными способами, в результате чего количество замечаний, которые он делал нижестоящим (а кроме архиерея в церковном Мангазейске по отношению к нему все были нижестоящими), возросло многократно.

Вот и сейчас, беззвучно благословив Шинкаренко, он хмурым взором окинул свою бывшую базу (новое Епархиальное управление как раз достраивалось, и он стал одним из первых, кто переехал в новый кабинет).

– Бардак тут у вас, – заметил он.

– Бардак, – ответил Сергеич.

– Ты б навел порядок.

– Какой порядок при переезде? – парировал Шинкаренко. – И вообще, главным тут отец Евгений Панасюк. Вот к отцу Евгению Панасюку и все вопросы.

В связи с переездом Епархиального управления в новое здание старое пока что решили оставить редакции «Православного Мангазейска», главредом которого был Панасюк.

– Эх, Сергеич! – с иронической укоризной сказал благочинный. – Смиренней нужно. Мягче. Мягче!

Впрочем, отца Евгения он тоже недолюбливал. Во-первых, потому, что он в принципе особо никого не любил; во-вторых, потому, что вскоре после прибытия на мангазейскую землю Панасюка стали недолюбливать очень и очень многие. В значительной мере по той же причине, по какой в свое время не любили и отца Филимона: Панасюк, прибывший из Центральной России, из старой и крупной епархии, да еще и из кафедрального города, имевший за плечами очно оконченные семинарию и академию, на мангазейцев смотрел со снисходительностью колониального администратора, вынужденного заниматься просветительской работой среди малограмотных туземцев. Отчасти в этом были виноваты и сами туземцы: сразу же после приезда отца Евгения вся местная околоцерковная интеллигенция постаралась с ним подружиться, а приходские тетки прониклись к нему почтением и пошли к нему на исповедь (они всегда так поступали, когда на горизонте появлялся новый интересный поп – с не совсем обычной биографией или просто хорошо подвешенным языком). В результате Панасюк почувствовал себя местной звездой, белым человеком, которого аборигены приняли за божество и которому оказывают соответствующие почести. Его это вполне устраивало. И он не посчитал нужным скрывать, что его это устраивало и что он считает такой порядок вещей единственно возможным.