Презумпция лжи

В-третьих, как только Ленин, ещё один близкий друг Фёдора Ротштейна, после покушения пришёл в себя и стал дееспособен — мог, например, прочитать телеграмму-«молнию», полученную от Ротштейна из Лондона — тут же Муру и освободили. Ещё через пару дней, при первом же свидании, в присутствии Петерса, якобы тайком Мура оставила Брюсу Локкарту записку с указанием: «Ничего им не говори — всё будет хорошо». То есть секретный межправительственный переговорный процесс, который должен был завершиться обменом Брюса Локкарта на Литвинова, уже практически увенчался успехом.

И что? — я должен верить, что такой молниеносный международный успех обеспечила рядовая Мурина бабская уловка в московской тюремной камере?

Ещё соображение в заключение. Фёдор Аронович Ротштейн сам рассказал один забавный эпизод из своей жизни — как раз про то, как ему однажды реально грозила тюрьма. Но прежде, чем перейти к его рассказу, хочу отметить: в 1970-х гг. в Лондоне, имея серьёзный интерес к биографии Фёдора Ротштейна (каковой и должен был быть у Нины Берберовой), любой исследователь если не про этот конкретный эпизод, то уж во всяком случае про общий контекст, в котором он приключился, наверняка узнал бы достаточно и благодаря этому составил бы себе о Фёдоре Ротштейне взвешенное мнение. Ну а теперь сам эпизод.

В 1916 г. к Ротштейну в его лондонский дом вдруг пришёл констебль из Скотленд Ярда — арестовывать его. Но Ротштейн не растерялся:

«Ничего себе», — подумал я… (но тут же) взял себя в руки и сказал: «К сожалению, я сейчас болен и не выхожу на улицу». «Ну что ж», — добродушно отреагировал полисмен, — «когда выздоровеете, пожалуйста, сами явитесь в Скотланд-Ярд».

Когда полицейский ушёл, Ротштейн поразмышлял и понял, что ему припомнили его не так давно напечатанные в газетах антивоенные статьи с критикой в адрес военного министерства. А это тогда в Англии, по суровым законам военного времени было уголовно наказуемое деяние, и нарушителю грозило 6 месяцев за решёткой.

Выход из положения русский революционер Фёдор Ротштейн, близкий друг вообще главного революционера и экспроприатора всех времён и народов «Ильича», нашёл (опять) легко:

…я решил позвонить в Манчестер мистеру Скотту, который был владельцем и главным редактором либеральной газеты «Манчестер Гардиан».[107] Кроме того, Скотт был личным другом премьер-министра Ллойда Джоржа и моим непосредственным боссом… На следующий день Скотт прибыл в Лондон… и сразу направился в резиденцию премьер-министра. Через полчаса они вместе с Ллойдом Джоржем вышли, пересекли улицу и вошли в Скотланд-Ярд. Там Ллойд Джорж попросил… показать ему ордер на арест мистера Ротштейна и собственноручно разорвал его. Так закончилась эта трагикомичная история.

Всё это на поверхности и было известно всегда, но тем не менее, рассказывая об освобождении Муры, никто — Нина Берберова в том числе — ни о чём подобном никогда ни словом не упомянул и нашего внимания на эти подробности не обратил. А вот про то, что Мура якобы, спасая себе жизнь, без зазрения совести «соблазняла кремлёвских тюремщиков» (то есть Якова Петерса), чему нет вообще ни одного даже косвенного доказательства, кроме классического innuendo в голливудской киноверсии мемуаров Брюса Локкарта и бездоказательного и крайне непрофессионального выдавания сплетен за добытую разведывательную информацию — об этом писали и говорили все, кто мог. В изложении Пины Берберовой данная история и вовсе превратилась в довольно подлый пасквиль.

А ведь грозный вызов Фёдора Ротштейна «на ковёр» в Лондоне, скажем, к лорду Милнеру или к Ллойду Джорджу и тут же следом срочное — например, телеграммой-«молнией» — убедительное обращение Ротштейна напрямую к старому другу «Ильичу» или на худой конец к старому другу Петерсу, это ведь ещё даже не единственный из возможных вариантов, вполне достойно объясняющих освобождение Муры. У неё ведь, судя по рассказу самой Берберовой, вполне мог быть ещё и другой заступник, причём гораздо более влиятельный, чем Фёдор Ротштейн — Морис Бэринг.[108]