Приданое

Придерживая разорванное на груди платье, опираясь и хватаясь руками за шершавые стволы деревьев, спотыкаясь о старые, переплетённые между собой корни, брела по лесу Софья. Глаза её, всю жизнь бывшие слепыми и только в последний год начавшие различать некие пятна и силуэты вокруг, сейчас вновь ничего не видели, туман застилал их пеленой слёз, что лились потоком. Девушка рыдала без единого всхлипа, без единого причитания, не вздымалась и не сотрясалась от судорожного плача её грудь, она плакала так, как плачут лишь в неизбывном, глубоком горе, таком, когда плачет душа, а не глаза… Она не знала, куда она бредёт, её подкашивающиеся трясущиеся ноги, путающиеся в окровавленном, разодранном подоле платья, сами несли её куда-то, и она безропотно подчинялась им, она не видела и не ведала, что уходит всё дальше и дальше от дороги, в самую чащу леса. Вот уже стало смеркаться, солнце зацепилось верхушками за пики сосен, готовое скатиться с небосвода, уступив место ночному светилу, а здесь, под разлапистыми, старыми елями, сквозь густые кроны вязов и берёз, свет и вовсе не проходил, и было сумрачно и сыро. Древние мхи клочковатыми бородами свисали с ветвей, в сумерках они казались похожими на могучих великанов, затаившихся в ожидании одинокого путника. Где-то поблизости слышалось журчание ручья, но девушка не слышала даже звуков, словно оглушённая. Она не различала ни свет, ни тьму, она всё брела и брела, пока обессиленная не упала ничком на влажную траву.

***

– Девонька, ты откуда тут? Что с тобой?

Софья приоткрыла глаза, но в них по-прежнему была темнота, без ставших уже привычными светлых пятен и очертаний. Кто-то тряс её за плечо твёрдой и сильной рукой. Она попыталась перевернуться на спину, и застонала от боли, пронзившей низ живота.

– Миленькая, да кто ж тебя так? – вновь услышала она испуганный, мягкий мужской голос, – Ты ранена?

Девушка почувствовала, как мужчина осторожно пощупал её руки, ноги и живот.

– Ты не серчай, я тебя осмотрю, дочка, да я старик уж, ты не стесняйся, я ничего… Я только посмотрю, где рана-то у тебя, я помочь тебе хочу. Звери что ли напали на тебя?

Он заглянул в глаза Софье и оторопел – девушка-то слепая!

– Так вот оно что, – прошептал он.

Тем временем, не найдя никаких повреждений на её теле, окромя рассечённой щеки и опухшего лица, он ахнул, всё поняв.

– Так вот какой тут зверь, – вновь тихо прошептал он одними губами, – Ах, ты ж гадёныш проклятый, так над убогой наиздеваться.

А вслух добавил:

– Давай-ка, дочка, поднимайся, ко мне пойдём. Я тут рядышком живу. Ты маненько до избы-то моей не дошла. Ты, стало быть, ночь тут ночевала?

– Ночевала, – ответил он сам себе, – Вон вся горишь. Лихорадка у тебя. Немудрено, ночи-то ещё холодные, не летние, а тут ручей рядом, влага стоит. Ну, идём, идём, дочка, хватайся за меня. Вот так, идём, ступай ножками-то. Тут недалече.

Софья послушно поднялась на ноги, и, ухватившись за деда, поковыляла за ним.

– Как зовут-то тебя, дочка? – спросил он дорогой.

Но Софья молчала, голова её раскачивалась на шее, как у тряпичной куклы, болтаясь из стороны в сторону.

– Ты откуда будешь, милая ты моя?

Но девушка продолжала молчать и брела, как послушная овечка, следом, держась под руку.

– Уж не глухонемая ли она ещё ко всему? – подумал старик, – Вот же ж, бедное ты дитя.

Они действительно прошли совсем немного, как впереди открылась аккуратная круглая поляна и на ней показалась невысокая, приземистая избушка, крыша которой поросла мхом, а окна расположились над самой землёй. Из трубы шёл лёгкий дымок, видно было, что печь недавно топили. Вкруг избы торчал частокол, на котором висел полосатый самотканый половик да жарился чугунок, перевёрнутый кверху дном.

– Вот и добрались, дочка. Ты голову приклони-ка маненько, тут притолока низкая.

Софья послушно, как ребёнок, наклонилась, и они вошли в избу. Внутри было тепло и уютно, пахло хлебом, травами и ржаным солодом.

– На-ко тебе, дочка платок, от старухи моей остался, накинь пока на плечи, прикройся. А я покамест на стол накрою. Поесть тебе надобно.

Он проворно вытащил из печи чугунок с кашей, наложил в миску, взял деревянную ложку и вложил её в руку Софьи.

– Ешь, милая, надо. Хоть через силу.

Девушка послушно съела несколько ложек, после отодвинула миску.

– Теперь отвар вот пей, это лихоманку прогонит.

После того, как Софья выпила горький, тягучий отвар, старик отвёл её в запечье.

– Я вот тут лоханку приготовил с тёплой водой, ты помойся пока, а я из старухиного платья поищу чего, глядишь, и найду тебе одёжку, вы с моёй-то старухой одного росту.

Спустя несколько минут он окликнул Софью.

– Девонька, я платье-то вот рядом положил, у самой занавески, я покамест выйду из избы, ты мойся и не стесняйся. Тут никого нет.

Старик вышел из избы и присел на крыльцо, залитое тёплым майским солнцем, подпёр рукой подбородок и задумался:

– Что за девка? Откель она тут? Кто с ней такое сотворил? В себе ли она?

Множество вопросов роилось в его голове, и ни на один не было у него ответа.