Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Этот вкус был связан с именами Трубецкого и Кантемира, которые вместе с уже покойным Феофаном и Татищевым составляли «ученую дружину» и имели общий интерес к политическому богословию. Французская биография Кантемира сообщала о его пристрастии к труду Ж. Б. Боссюэ, придворного проповедника Людовика XIV, «Политика, из самых слов Священного писания почерпнутая» («Politique tirée des propres paroles de l’Écriture sainte», 1709; частичный рус. пер. с посвящением Александру I – СПб., 1802). Как пишет биограф Кантемира, «les principes d’une politique puisée dans l’Ecriture Sainte, ne pouvoient manquer d’être du goût d’un Ministre, qui puisoit lui-même la Politique dans sa Philosophie» ([начала политические, заимствованные из Священного Писания, не могли не прийтись по вкусу министру, который сам черпал политические мнения из философии] – Cantemir 1749, 110). Взаимопроникновение политической морали и христианского учения заметно в «Духовной» Татищева, изобилующей ссылками на Библию, и в его «Разговоре двух приятелей…». В свое время Татищев подал Феофану идею толкования на «Песнь песней». В 1736 г. в письме к Тредиаковскому он сопровождал рассуждения о новой словесности обзором русских судеб Библии и уже знакомым нам сопоставлением божественного и государственного законов:

Междо законами же главнейшия суть божеский изъявлен нам чрез Библию, а потом собранными уставы и ученых людей толкованиями и учениями, царским уложением и потом различными указами и уставами (Татищев 1990, 224).

В 1749 г., через несколько лет после выхода «Трех од парафрастических…», Татищев советовал Ломоносову перелагать псалмы и в качестве образца намеревался прислать ему одну из парафраз Феофана (см.: Ломоносов, X, 462). Сам выбор 143‐го псалма для перевода мог быть подсказан литературным опытом Кантемира: в последних строках оды «Противу безбожных», как следует из авторского примечания, цитируются слова этого псалма «Коснися горам, и воздымятся» (Пс. 143:5; см.: Кантемир 1956, 204).

Трубецкой, которому стихи Кантемира вменяли особое благочестие, не случайно заинтересовался «Тремя одами парафрастическими…». При этом личное участие генерал-прокурора помещало их во вполне определенный издательский контекст. В начале 1740‐х гг., когда пост президента Академии был вакантен, Трубецкому выпала роль посредника между двором и Академией с ее типографией. Придворный интерес к печатной продукции подогревался в эти годы политическими обстоятельствами первых лет елизаветинского царствования. Захватив престол в ноябре 1741 г., Елизавета выписала из Германии племянника, провозгласила его своим наследником под именем Петра Феодоровича, весной 1742 г. венчалась на царство, а в 1743 г. подписала Абоский мир, закрепивший ее победу в недолгой войне со Швецией. Торжества в честь новой императрицы и прибытие несовершеннолетнего наследника возобновляли потребность придворного общества в панегирических и нравоучительных сочинениях.

В феврале 1744 г., вскоре после выхода «Трех од парафрастических…», Тредиаковский извещал Трубецкого «о благоволении его императорского высочества, чтоб напечатать сию книшку» – переведенный им и посвященный Петру сборник И. Э. Ниремберга «Речи краткия и сильныя состоящия в рассуждениях благоразумных…» (МИАН VII, 26–27). Эта книга так и не увидела свет: академическая типография была поглощена иным заданием – осуществлявшейся под руководством Трубецкого публикацией парадного «Обстоятельного описания… священнейшаго коронования… Елисавет Петровны…», затянувшейся – вопреки дате на титульном листе – до середины 1745 г. На фоне этого масштабного издательского предприятия и стоявшей за ним панегирической программы нужно рассматривать, среди прочего, и отданное в ноябре 1743 г. (незадолго до подачи в печать «Трех од парафрастических…») распоряжение генерал-прокурора о печатании оды Сумарокова на день восшествия императрицы (см.: МИАН 5, 964). «Три оды парафрастические…» вписывались в переплетавшиеся ряды политической словесности – светской и духовной, моралистической и панегирической, – оживленные с началом нового царствования.

Узловое место в придворной книжности принадлежало роскошно изданному «Обстоятельному описанию…», увековечивавшему в книжной форме обряд венчания Елизаветы на царство и сосредоточенное в нем сакральное понимание монархии. Как показывает Б. А. Успенский, и в русской, и в западноевропейской традиции «христианский монарх может восприниматься <…> как новый Давид, причем образ Давида приобретает особую актуальность при помазании на царство» (Успенский 2000, 36). В ходе коронации Елизаветы произносилась следующая молитва: