Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Поэтическая и политическая смелость этой угрожающей строфы обосновывается сложным переплетением речевых инстанций. Речевой субъект ломоносовской строфы размыт: ее ветхозаветные назидания можно вложить в уста Екатерине, с чьим манифестом эти стихи близко соотносятся, молящемуся с ней народу или непосредственно поэту-подданному. Обращенные к «правителям и судьям» уроки пророчествующего поэта оборачиваются вариациями официального политического богословия, утверждающего священный характер мирской власти. Культурный авторитет пророческих книг и следующего им поэта-панегириста основывается на политическом авторитете освященной монархии, воплощающей на земле божественную правду и веру. По точной формулировке Лотмана, «литературное слово облекалось авторитетом государства, сакрализовалось за счет обожествления светской власти» (Лотман 1996, 93).

В одобренной Екатериной ломоносовской оде голос поэта черпает силу из высочайшего манифеста. Эта близость подкрепляется созвучиями с Псалтырью и отсылками к ее царственному сочинителю. Среди псалмодических параллелей к ломоносовским строфам находится и псалом 48, в котором Давид взывает ко всем звеньям общественной иерархии. Цитируем переложение Тредиаковского:

Сие услышьте все народы,
И кои на земле живут
Всея подсолнечныя роды,
К тому ж да слух свой призовут;
Тож да внушают кои жнут,
И кои нивами владеют;
Которы в бедной нищете,
И вкупе кои толь здесь спеют
В богатстве, и на высоте. <…>

О! коль тот беден человек,

Кой в чести от ума далек <…>

(Trediakovskij 1989, 124, 128)

Обратим внимание на речевую ситуацию этого псалма: царь Давид внушает подданным – не в последнюю очередь тем, кто «в чести», – вероучительные истины, неотделимые от сословных и политических обязательств. Этот сюжет соответствовал политическим прочтениям Псалтыри, стоявшим за «Тремя одами парафрастическими…» и другими переложениями псалмов. Державин, мастерски усвоивший уроки политической и духовной лирики Ломоносова и Тредиаковского, в итоговом «Рассуждении о лирической поэзии» (1811) приводил рассмотренную нами ломоносовскую строфу 1762 г. в особом разделе, доказывавшем нравоучительное действие лирики:

По той ли причине, что поэзия язык богов, голос истины, пролиявшей свет на человеков… известно, что во всех народах и во всех веках принято было за правило, которые и поныне между просвещенными мужами сохраняется, что советуют они в словесности всякаго рода проповедывать благочестие, или науки нравов. Особливо находят более к тому способною лирическую поэзию, в разсуждении ея краткости и союза с музыкою, чем удобнее она затверживается в памяти и, забавляя, так сказать, просвещает царства. <…> добрые государи, отцы отечества, любившие доблесть и благочестие, их [скальдов] при себе содержали, уважали их песни, хвалились ими. <…> Псалтирь наполнена благочестием. Самый первый псальм не что иное, как нравоучение. Пророк вдохновенный (vates) или древний лирик был одно и то же. <…> Посему-то, думаю я, более, а не по чему другому, дошли до нас оды Пиндара и Горация, что в первом блещут искры богопочтения и наставления царям, а во втором, при сладости жизни, правила любомудрия (Державин 1872, 568–569).