Суверен олицетворяет [repräsentiert] историю. Он сжимает исторические свершения в своей руке, как скипетр. Такое представление – вовсе не привилегия людей театра. В их основе – соображения государственного права. <…> Если современное понятие суверенитета сводится к высшей, монаршей исполнительной власти, то барочное понятие развивается из дискуссии о чрезвычайном положении и делает важнейшей функцией монарха предотвращение этого положения. Находящийся у власти уже заранее предназначен быть носителем диктаторской власти в чрезвычайном положении, вызванном войной, мятежом или иными катастрофами. <…> Ведь антитезой исторического идеала реставрации является идея катастрофы. Эта антитетика и сформировала теорию чрезвычайного положения. <…> Дело тирана – восстановление порядка в условиях чрезвычайного положения: диктатура, утопическим идеалом которой навсегда будет стремление заменить непостоянство исторических событий неколебимой конституцией законов природы (Беньямин 2002, 50–52, 61).
Для описания исторической эры катастроф и ее художественного языка и Мандельштам, и Беньямин неслучайно прибегают к тропам, заимствованным из естественной истории. Беньямин описывает взаимопроникновение природы и политики в барокко как «диалектику места действия»:
Двор оказывается для барочной драмы вечной, естественной декорацией хода истории <…> испанская сцена склонна вбирать в себя и всю природу, как подвластную коронованным особам <…> Ведь, с другой стороны, общественное устройство и его репрезентация, двор, представляет собой у Кальдерона природный феномен высшего порядка, первый закон которого – честь властителя (Там же, 84–85).
Складывающийся на этом скрещении язык аллегории служит средством поэтической выразительности и формой мышления об историко-политическом времени, он вписан одновременно в реально-политические и политико-богословские горизонты. Именно так складывается аллегорическая космогония Ломоносова, точно реконструированная Е. А. Погосян: