Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

В чрезвычайном положении и основанном на нем суверенитете пересекались и совпадали в начале Нового времени сферы политики и эстетики. На место традиционной династической и религиозной легитимности, распадавшейся и в России, и на Западе в затяжных кризисах и войнах конца XVI–XVII в., приходило политическое искусство, понимавшее власть как предмет осознанного риторического и символического конструирования, poiesis (см.: Kahn 2014; Marin 1988). Политико-богословская параллель между божественным и мирским господством превращается из метафизической истины в фигуру речи, политический и поэтический прием. Как замечают толкователи Шмитта, возникающее на обломках старого богословия «современное учение о государстве» оказывается в его формулировке проекцией тропа, эстетическим эффектом семантических мерцаний и взаимных подразумеваний бога и монарха.

Именно это позволяет Беньямину понять представления о суверенитете как исток (Ursprung) изобразительного языка барочной аллегории. Если суверен «олицетворяет историю», то власть как таковая немыслима вне механики означения, изображения и иллюзии. Р. Уортман справедливо вписывает оды Ломоносова в свой анализ церемониальных «сценариев власти», стратегий эстетического вовлечения подданных в политическое сообщество монархии. По заключению исследователя, придворные церемонии были призваны «представить правителя как верховное начало и наделить его сакральными качествами». Такого рода «представления, „действуя на воображение“, привязывали подданных к престолу не в меньшей степени, чем те вознаграждения и доходы, которые приносила им государственная служба. Чтобы понять устойчивость абсолютной монархии в России и неизменную верность дворянства, необходимо исследовать способы, которым возбуждались и поддерживались эти чувства» (Уортман 2002, 18–19).

В структуре власти, выстраиваемой при помощи тропов и эстетической манипуляции аффектами, ода занимает узловое место как жанр, осуществляющий и рефлектирующий совпадение политической и поэтической деятельности. Ключевую роль тут играет понятие «воображения», взятое Уортманом из мемуаров фрейлины А. Ф. Тютчевой. Вслед за традицией, идущей от Гоббса к консервативному монархизму Жозефа де Местра (см.: Филиппов 2015, 356), Тютчева видит основу монархии в ее способности принимать «сверхъестественный характер» и тем самым «действовать на воображение» (Уортман 2002, 17). Воображение, однако, не сводится к пассивной готовности подданных быть обманутыми. Это понятие принадлежит риторической теории, разрабатывавшей механику производства и усвоения коллективных представлений и сопутствующих им аффектов. Со времен гуманистов и Гоббса риторика (а вместе с ней и поэзия) понималась как инструментарий построения и осмысления политической общности (см.: Skinner 1996; Evrigenis 2014). Так ее видел и Ломоносов, посвящавший свой учебник красноречия наследнику престола в следующих выражениях:

Собраться рассеянным народам в общежития, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие дела производить как бы возможно было, если бы они способа не имели сообщать свои мысли друг другу? (Ломоносов, VII, 91)

В этой перспективе рассматривалось и учение о воображении. В ломоносовской «Риторике» оно появляется в связи с фигурой «изображения»:

Изображение есть явственное и живое представление действия с обстоятельствами, которыми оное в уме, как самое действие, воображается, например:

<…> Так флот российский в Понт дерзает,
Так роет он поверх валов;
Надменна бездна уступает,
Стеня от тягости судов.
Вослед за скорыми кормами
Бежит кипяща пена рвами;
Весельный шум, гребущих крик
Наносит готам страх велик.

(Ломоносов, VII, 282–283)