Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Этот анализ был развернут после Макиавелли в теорию церемониала как медиального обличия власти и аллегории как его главного тропа. Таким взглядом на аллегорию определялось, видимо, интенсивное усвоение эмблематики как политического языка в России XVII – первых десятилетий XVIII в. (см.: Рогов 2006; Сазонова 2006). Эмблематическая поэтика сращивалась с политическим макиавеллизмом в трактате Диего Сааведры Фахардо «Изображение христиано-политическаго властелина» («Idea de un príncipe político cristiano, representada en cien empresas», 1640), входившем в утвержденную Петром программу обучения царевича Алексея и переведенном по его приказу Феофаном Прокоповичем. Книга Сааведры состоит из развернутых политических поучений, составленных в форме комментария к эмблемам. 31-я глава («символ») отправляется от изображения столпа с короной:

Столп праволучне поставленный, сам себе бременем своим укрипляет, аще же на некую преклонится страну, абие падает, и тол скоро, елико тяжкаго бремене будет. Не инако своим си величием и мнением крепка стоятся, и хранима бывают вл[а]дычества[14].

Эмблематический «столп», держащийся собственным весом, оказывается моделью монархии, необходимо опирающейся на «величие и мнение» – репутацию или «славу», которую она же должна произвести и уберечь. Политическое устройство «владычества» совпадает тут с медиальной техникой эмблемы и обменивается с ней характеристиками: устойчивость означаемого оборачивается и там и там фигуративной иллюзией, производной от изобразительного ухищрения, concetto. Отказывающаяся от миметического правдоподобия эмблема держится только «своим бременем», убедительностью приема. Монархия, в свою очередь, нуждается в аллегорической семантике, превращающей персону монарха («тело короля») и ее материальное обрамление в медиальный шифр власти (см.: Witthaus 2015; Marin 1988). Эту необходимость Сааведра выводит из макиавеллистского политического анализа суверенитета, в котором на место исконной династической легитимности приходит государственный переворот и манипуляция общественным мнением:

Чесо ради, аще венец постоянен и крепок не стоит на простом мнения столпе, во мале спадет на землю. <…> Страны, яже во времена Иулия Кесаря, и Августа, князей великаго мнения, постояни быша и верни, владущу же Галбе, чловеку унилу и от всех поношаему, во врази превратишася, кровь царская, и санов величество ко защищению мнения ничтоже помощетствует, аще несть добродетели и великодушия свойственнаго: равне яко зерцало, не врата внешняя цену творят, но внутрное его достоинство. В царском величестве несть более сил, яко во мнении, еже от удивления и боязни происходит; от своих же повиновение и порабощение, их же аще не будет, недолго себе защищати будет княжеское достоинство на чуждом непщевании основанное: и багряница царская поругания паче знамение возмнится, неже преиметелства над прочиими и величества <…> д[у]х неки[й] толкий, в непщевании всех возгнущенный, яже скипетра абие выспрь возносит, и утверждает: да тщится убо царь, донележе, быти может, да вся действия его, и дела сицевая будут, яже мысли овия загревают и питают (л. 88).