Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Обращение к «позным потомкам», составляющее прерогативу классического поэта, разворачивается параллельно с анализом недавно обретенного господства императрицы над ее «народами». В первой из процитированнных строф рефлектируется сама риторико-политическая операция хвалы: победоносная императрица предстает в качестве аллегории, «зрака изображенного», явленного «мысленным очам» (то есть воображению) будущих и нынешних подданных российской монархии. Ее портрет, вынесенный из области простого наблюдения и «среди героев вознесенный», выстроен вокруг двух свойств, определяющих одновременно высочайшую особу и сценарий ее господства: «<…> мужество совмесно / С толикой купно красотой». Если сначала они упоминаются как атрибуты «тела императрицы», то в следующей строфе оборачиваются модальностями власти. Следуя вопросу Макиавелли о том, что лучше для правителя: внушать любовь или страх, ломоносовская строфа описывает сочетание двух этих политических эмоций в механике елизаветинского переворота. В первых четырех стихах сам переворот («Пол света взять в одной нощи») наделяется эстетизированным «величием». Затем оно распадается на два стилистико-изобразительных тона. С одной стороны, императрица «оком» (то есть «красотой») «умягчает сердца», то есть вызывает любовь; с другой стороны, она наделена «мужественной» вооруженной мощью, против которой бессильна «себя ополчить» любая другая «власть земная».

Событие переворота неполно без явленного в двух эти строфах переплетения политического и риторического действия, духа монарха и его славы. Предшествующие строфы той же оды обрамляют акт переворота формулами аккламации:

Но чаю, что вы [ангелы] в оной час,
Впротив естественному чину,
Петрову зрели Дщерь едину,
Когда пошла избавить нас. <…>

Но вящшу радость ощущает

Мой дух, когда воспоминает
Российския отрады день.
Еще приходит плеск во уши!
Пленяюща сердца и души
Тогдашней нощи зрится тень!

По стогнам шумный глас несется

Елисаветиных похвал,
В полках стократно раздается:
«Великий Петр из мертвых встал!
Мы прóйдем с Ним сквозь огнь и воды,
Предолим бури и погоды,
Поставим грады на реках,
Мы дерский взор врагов потупим,
На горды выи их наступим,
На грозных станем мы валах».

Коль наша радость справедлива!

Нас красит сладостный покой;
О коль, Россия, ты щастлива
Елисаветиной рукой! <…>

(Ломоносов, VIII, 142–143)

Ср. в оде на восшествие 1748 г.:

В луга, усыпанны цветами,
Царица трудолюбных пчел,
Блестящими шумя крылами,
Летит между прохладных сел;
Стекается, оставив розы
И сотом напоенны лóзы,
Со тщанием отвсюду рой,
Свою Царицу окружает
И тесно в след ея летает
Усердием вперенный строй.

Подобным жаром воспаленный

Стекался здесь Российский род
И, радостию восхищенный,
Теснясь взирал на Твой приход.
Младенцы купно с сединою
Спешили следом за Тобою.
Тогда великий град Петров
В едину стогну уместился,
Тогда и ветр остановился,
Чтоб плеск всходил до облаков.

(Там же, 217–218)