Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

[Какое чудище покорило вселенную алчному кровопролитию? Какая безжалостная Эвменида напитала воздух своим жаром? Какой бог изрыгает повсюду войну и как будто понуждает наши окровавленные руки опустошить землю? Не Мегера ли, изгнанная из ада, внушила нам свой дух и решает теперь судьбы человечества? Остановись, неумолимая фурия, небеса смягчают свою суровость. Жар преступной ненависти, охвативший наши сердца, уже превзошел всякую меру. Возлюбленная тишина, божественная дева, сойди c лазурного свода, взгляни на свои поднимающиеся вновь храмы и верни в лоно наших городов тех мирных и благодетельных богов, которых возмутили наши преступления.] (Rousseau 1820, 92–93)

В «Оде… на день восшествия… 1746 года» Ломоносов прибегает к сходным фигурам для описания елизаветинского переворота:

Я духом зрю минувше время:
Там грозный злится исполин
Рассыпать земнородных племя
И разрушить натуры чин!
Он ревом бездну возмущает,
Лесисты с мест бугры хватает
И в твердь сквозь облакá разит.
Как Этна в ярости дымится,
Так мгла из челюстей курится
И помрачает солнца вид.

Но, о прекрасная планета,

Любезное светило дней!
Ты ныне, чрез пределы света
Простерши блеск твоих лучей,
Спасенный север освещаешь
И к нам веселый вид склоняешь,
Взирая на Елисавет
И купно на Ея доброты <…>

(Ломоносов, VIII, 141–142)

Пиндар, на которого Руссо ссылается в первой строфе своей оды, неслучайно служит точкой отсчета для обоих одописцев. Агамбен видит в Пиндаре «первого выдающегося мыслителя темы суверенитета». Согласно этому толкованию, 169‐й фрагмент Пиндара («Закон – царь всего <…> одобряя насилие, правит всемогущей рукой») представляет собой «скрытую парадигму, которая предопределяет любые последующие определения суверенной власти: суверен является точкой неразличения насилия и права, границей, на которой насилие превращается в право, а право обращается в насилие» (Агамбен 2011, 44–45; Ломоносов, вопреки распространенному мнению, обращался к авторитетным изданиям Пиндара; см.: Коровин 1961, 336–337). Этот двойственный облик суверенной политики, как кажется, принципиально важен для объяснения востребованности пиндарической оды в Новое время (см. о ней: Маслов 2015). Взаимозависимость и переплетенность насилия и порядка разворачивается – в том числе при помощи прямых парафраз Пиндара – в аллегорической темпоральности оды (см.: Ram 2003, 70–74). Воззвание к «возлюбленной тишине» во второй из процитированных строф Руссо представляет собой переложение первых стихов 8‐й Пифийской оды Пиндара:

Тишина,
Благосклонная дочерь Правды,
Возвеличивающая города,
Блюдущая ввыси затворы войны и думы <…>

(Пиндар 1980, 98)

К этим же стихам, как показывает Маслов (2015, 224–227), может быть возведен и знаменитый зачин ломоносовской «Оды на день восшествия… 1747 года»:

Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.

(Ломоносов, VIII, 196)

И у Руссо, и у Ломоносова тишина, основа политического существования городов, противостоит – как точно отметил Мандельштам – постоянной угрозе катастрофы и войны. Ломоносов продолжает свое воззвание к тишине:

Когда на трон Она вступила,
Как Вышний подал Ей венец,
Тебя в Россию возвратила,
Войне поставила конец <…>

(Там же, 198)