Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

В этой цикличности, осложняющей хорошо изученные «сценарии ликования» (см.: Уортман 2002, 129–152; Baehr 1991), коренится поэтическая выразительность тех предвещаний мира, которые Руссо и Ломоносов заимствуют из Библии и классических поэтов. Этой же цикличности подчинена и апроприация природы силами политической аллегории, одновременно описанная Пумпянским и Беньямином. В лекциях 1923–1924 гг. Пумпянский относит Ломоносова к веку «гуманистов», чье «зрение <…> было открыто только к истории, не к природе; природа подчинена истории, представленной в оде тематизмом, и превращается в ряд означений». В оде «природа есть либо 1) аллегория (худший случай), либо 2) аллегорическая декорация (лучший)». Примером служит строфа из «Оды… на день восшествия… 1746 года», представляющая собой «не „геологический пейзаж“, а аллегорию „правления временщиков“» (Пумпянский 2000, 58–59):

Нам в оном ужасе казалось,
Что море в ярости своей
С пределами небес сражалось,
Земля стенала от зыбей,
Что вихри в вихри ударялись,
И тучи с тучами спирались,
И устремлялся гром на гром
И что надуты вод громады
Текли покрыть пространны грады,
Сравнять хребты гор с влажным дном.

(Ломоносов, VIII, 140–141)

Поэтический «ужас» этой картины снимается приведенным выше описанием восхода солнца и самой идеей циклического времени. Процитируем классический зачин «Оды на день восшествия… Елисаветы Петровны 1748 года»:

Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит с солнцем за собою
Твоей державы новый год. <…>

Да движутся светила стройно

В предписанных себе кругах,
И реки да текут спокойно
В Тебе послушных берегах;
Вражда и злость да истребится,
И огнь, и мечь да удалится
От стран Твоих, и всякий вред;
Весна да рассмеется нежно,
И земледелец безмятежно
Сторичный плод да соберет.

(Ломоносов, VIII, 215–216)

Наступление утра и нового года достойны торжества только на фоне неизбежно угрожающих державе катастроф, связанных с «враждой», «злостью», «огнем» и «мечом». Аллегорическое соотнесение политического и космического времени венчается фигурой безмятежного земледельца – образом, в котором благополучие империи совпадает с устойчивостью аграрного цикла. Эта фигура отсылает, конечно же, к важнейшему образцу поэтического имперского мессианизма – «Георгикам» и «Буколикам» Вергилия. Среди них узловое место занимала IV эклога, в которой рождение царственного младенца толкуется как предвестие космического обновления. Христианские толкователи усматривали в этих стихах пророчество о рождении Христа и находили там отзвуки библейского языка. Религиозное пророчество совпадает здесь с секулярным временем династической монархии: