Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Уравнивая русских с французами, Елизавета утверждала высокий внешнеполитический статус своей державы при помощи расхожих формул французской культурной экспансии. Десятилетием раньше Вольтер писал в «Анекдотах о царе Петре Великом» («Anecdotes sur le czar Pierre le Grand», 1748), что французский «est devenu depuis la langue de Pétersbourg sous l’impératrice Elisabeth, à mesure que ce pays s’est civilisé» ([стал с тех пор языком Петербурга императрицы Елизаветы, по мере того как эта страна цивилизовалась] – Voltaire 46, 55). «Анекдоты о царе Петре Великом», по всей видимости, задумывались на фоне иллюзорного русско-французского сближения 1745–1746 гг. (см. о нем: Лиштенан 2000, 56–59, 65–67), в ходе которого Вольтер, историограф Франции и в ту пору клиент министра иностранных дел Р. Л. д’Аржансона, составил текст собственноручного письма Людовика XV к Елизавете, поднес ей по дипломатическим каналам собственные сочинения и добился при поддержке Воронцова избрания в петербургскую Академию наук (см.: Шмурло 1929, 35–39; Князев 1948; Mervaud 1996, 104–105; Voltaire 46, 21–23). Предложенный Вольтером взгляд на елизаветинскую Россию был, как видно, укоренен в практической политике; в 1760 г. французский дипломат не впервые констатировал, что Елизавете «нравятся наш театр, наши моды и наши песни» и что русский двор заимствовал «изящные и утонченные приемы» у французского (Фавье 2003, 196, 200). В то же время суждения Вольтера о России соотносились с более общей франкоцентричной моделью новой европейской истории. В знаменитом «Вступлении» (1739) к «Веку Людовика XIV» («Le Siècle de Louis XIV», 1751) Вольтер писал:

<…> depuis les dernières années du cardinal de Richelieu jusqu’à celles qui ont suivi la mort de Louis XIV, il s’est fait dans nos arts, dans nos esprits, dans nos moeurs, comme dans notre gouvernement, une révolution générale qui doit servir de marque éternelle à la véritable gloire de notre patrie. Cette heureuse influence ne s’est pas même arrêtée en France; <…> elle a porté le goût en Allemagne, les sciences en Moscovie; <…> l’Europe a dû sa politesse à la cour de Louis XIV.

[<…> между последними годами кардинала Ришелье и первыми годами после смерти Людовика XIV в наших искусствах, в наших умах, в наших нравах, а также в нашем правлении произошел всеобщий переворот, который должен послужить вечным памятником истинной славе нашего отечества. Его благодетельное воздействие не ограничилось одной Францией <…> оно принесло вкус в Германию, науки в Московию <…> Европа была обязана своей учтивостью двору Людовика XIV.] (Voltaire 2005, 123)

Картина цивилизующего французского влияния, позволявшая опровергнуть ходячие представления о русском варварстве, легла в основу политической аргументации «французской партии», восторжествовавшей в Петербурге в конце 1750‐х гг.[17] В 1756 г. сторонник этой партии И. И. Бецкой уверял Екатерину, «что было бы желательно, чтоб восстановилось согласие» между Россией и Францией, «так как, сказал он, искусства и науки нам нужнее, чем всякое другое <…> французы, убедившись в том, что им покровительствуют, поселились бы здесь и содействовали бы процветанию искусств и наук» (Переписка 1909, 6). Напомним, что апологию французской культурной экспансии содержит и ломоносовский набросок «О нынешнем состоянии словесных наук в России»; по словам Ломоносова, Франция «привлекла к своему почитанию другие государства <…> науками, особливо словесными, очистив и украсив свой язык трудолюбием искусных писателей», и французский язык «по всей Европе простирается и господствует». Сходным образом распространение французского языка описывает Вольтер в речи по поводу вступления во Французскую академию (1746), кстати превознося царствование Елизаветы Петровны: