Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Служивший в Турции русский дипломат А. А. Вешняков в 1733 г. перевел на французский язык I сатиру, «n’ayant pas pu désobeir à de très fortes sollicitations des personnes auxquelles j’ai beaucoup d’obligations [не смев ослушаться сильнейших настояний особ, коим я слишком обязан]» (Майков 1903, 21; два десятилетия спустя, в 1756 г., другой дипломат, будущий екатерининский вице-канцлер А. М. Голицын выписывал из Петербурга в Париж «манюскрипты, князя Антиоха сатиры» и «все увражи» – Писаренко 2007, 31, 52). В 1732 г. Вешняков хвалил «прекрасные сочинения» («beaux ouvrages») Кантемира, просил сообщать ему «des nouvelles de litérature [новости словесности]» и жаловался на удаленность от христианских стран, где «ne règne que la raison et la vérité qui est dans les sciences, au lieu qu’on ne voit ici régner que la Barbarie <…> et enfin l’ignorance même [царят разум и истина, обитающая среди наук, в то время как здесь можно наблюдать только господствующее варварство <…> и, наконец, само невежество]» (цит. по: Grasshoff 1966, 280).

Как показывает последнее замечание, пафос переведенной Вешняковым I сатиры «На хулящих учение» согласовывался с культурными потребностями просвещенной дворянской элиты. В сатирах Кантемира консолидировался набиравший влияние, хотя еще далеко не общепринятый этос дворянской образованности. Связанные с ним модели социального продвижения канонизировались в VII сатире «О воспитании», восхвалявшей петровские «училища» и ставившей успехи по службе в прямую зависимость от образования («наук»):

Главно воспитания в том состоит дело,
Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело
В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен
Сын твой был отечеству, меж людьми любезен
И всегда желателен, – к тому все науки
Концу и искусства все должны подать руки.
Суд трудный мудро решить, исчислить приходы
Пространна царства и им соравнить расходы
Одним почти почерком; в безднах вод надежный
Предызбирать всегда путь; любитель прилежный
Небес числить всякого удобно светила
Путь и беглость и того, сколь велика сила
Над другим; в твари всему знать исту причину —
Мудрым зваться даст тебе и, может быть, к чину
Высшему отворит вход; народ будет целый
Искусным вождем тя звать,

зря царства пределы,Тобою расширенны, и вражии рати
И городы, стерты в прах.

(Кантемир 1956, 159; курсив наш. – К. О.

)

К середине XVIII в. идеи государственного просвещения, несмотря на некоторые усилия двора и карьерные посулы петровского законодательства, еще не укоренились в социальном сознании и обиходе русского дворянства. В записке 1750‐х гг. Шувалов жаловался, что «родители и родственники» имеют «более попечения в доставлении принадлежащим им молодым людям чинов, а не должнаго учения сходнаго с их рождением и пользою общею» (Шувалов 1867, 70). Изложенная Кантемиром социальная идеология отвечала интересам определенной, вполне немногочисленной дворянской страты, желавшей извлечь выгоду из своей образованности в социальной конкуренции за придворный статус и влияние. В переведенном Волчковым «Совершенном воспитании детей» так говорится о пользе наук для дворянина: «Учения, чтения и наставления не презирает: признавая сие за подлинные способы к совершенству в науках и к повышению своему между людьми» (СВ 1747, 152; курсив наш. – К. О.). О групповом этосе просвещенного дворянства наглядно свидетельствует рекомендация, выданная Кантемиром Михаилу Петрову, читателю его сатир и младшему сотруднику русского посольства в Берлине, и адресованная канцлеру А. М. Черкасскому: