Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Положения Феофанова «Слова…» составляли основу как будто бы общеобязательной петровской этики государственного служения, которая на деле усваивалась в VII сатире определенному придворному кругу, известному под ненадежным наименованием «ученой дружины» (см.: Одесский 2004, 249–254; Маслов 2009, 247–248; Шкляр 1962, 143–146). К этому кругу принадлежал и сам Кантемир, и Феофан, который, как говорится в адресованной ему сатире Кантемира, «в дворе, в храме, в городе не напрасно славен» (Кантемир 1956, 385), и адресат VII сатиры Трубецкой; после его назначения генерал-прокурором Сената в 1740 г. Кантемир в особом послании прославлял его «нравы честны» и «чисту совесть» (Там же, 214).

Истории этого круга принадлежит и социальная траектория Кантемира, сделавшего литературные занятия фактором аристократического престижа. Старому ханже-лихоимцу, воплощающему, среди прочего, принцип служебной выслуги, Кантемир противополагает свой автопортрет. Не боясь необычного скопления автобиографических деталей, он в трех стихах распространяется о своей молодости. В примечаниях объяснено: «Еще не исполнилось мне тридцать лет. Стихотворец наш родился 10 сентября 1709 года» (Там же, 165). Эта же тема возникает и в примечаниях к окончательной редакции I сатиры: «Сатира сия, первый опыт стихотворца в сем роде стихов, писана в конце 1729 года, в двадесятое лето его возраста» (Там же, 62).

Осмеивая тех, «которые одной старости, как бы законное преимущество, разум приписуют, почитая, что здравое рассуждение несовместительно возрасту молодых людей» (Там же, 164), Кантемир собственным примером подтверждает высокие притязания образованной дворянской молодежи, основывающей свой успех на «прилежности» («к науке, прежде всего философии», как поясняет Щеглов; см.: Щеглов 2004, 350). Татищев, еще один участник «ученой дружины», в «Разговоре двух приятелей о пользе наук и училищ» (1733–1738) так описывает эту модель социального превосходства: «<…> старость по обхождению не всегда в числе лет почитается, ибо может и во сто лет за незнание младенцем и в младые лета старым за разум имяноваться» (Татищев 1979, 68).

Эти слова можно было отнести к Кантемиру. К моменту своего отъезда из России в 1730 г. двадцатидвухлетний сатирик принадлежал к высшим кругам Петербурга (см.: Grasshoff 1966, 61–74, 84–89). Полученный им пост резидента в Англии настолько не соответствовал его возрасту, что Остерман в беседах с английским резидентом Рондо вынужден был прибавить Кантемиру шесть лет. Сам Рондо обращал внимание на молодость и образованность Кантемира: «He seems to be very young, but is a man of good sense and speaks french and several other languages» ([Он на вид очень молод, но разумен и говорит по-французски и на нескольких других языках] – цит. по: Grasshoff 1966, 89). Автор французской биографии Кантемира (очевидно, со слов самого поэта) приводит слова Бирона, сказанные по этому случаю императрице: «Que l’âge du Prince Cantemir ne vous fasse point de peine <…> je le connois, & je reponds de sa capacité [Пусть возраст князя Кантемира не смущает вас <…> я знаю его и отвечаю за его способности]» (Cantemir 1749, 58).

Очерчивая в зачине VII сатиры пути своего карьерного успеха, Кантемир умело пользуется «условными» элементами сатирической традиции, которые Щеглов напрасно противопоставляет «злободневной актуальности» (Щеглов 2004, 26–29). Как устанавливает Д. Гриффин, в эпоху Старого режима к языку классической сатиры часто прибегали образованные претенденты на места в придворной иерархии (см.: Griffin 1994, 141–143). В примечании к своему переводу «Речи королю» Буало Кантемир ссылается на одноименный текст другого французского сатирика XVII в., Матюрена Ренье (см.: Кантемир 1956, 500), где, в частности, говорится: