Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Я не сумневаюсь, что он будет угоден в службе ея императорскаго величества чрез свое в чужих краях обучение. <…> приемлю смелость покорно ваше сиятельство просить, дабы изволили принять его в свою милостивую протекцию и по справедливости удовольствовать его определением ему какого места для пропитания, чтоб как он не тужил напрасною потерею времени в чужих краях, так и другие, взирая на то, охотнее в науки вникали, которым ваше сиятельство есть первой протектор в нашем отечестве <…> (Майков 1903, 62).

Притязания образованного дворянства и самого Кантемира сложным образом описаны в зачине VII сатиры:

Если б я, видя кого, что с рук не спускает
Часовник и пятью в день в церковь побывает,
Постится, свечи кладет и не спит с женою,
Хоть отняв у бедного ту, что за душою
Одну рубашку имел, нагим ходить нудит, —
Если б я, видя, сказал: «Дружок, ум твой блудит;
Тем путем не войдешь в рай, и буде радеешь
Душу спасть, отдай назад, чем худо владеешь».
Спылав, ревность наградит мою сим ответом:
«Напрасно, молокосос, суешься с советом».

И дело он говорит: еще я тридцатый

Не видел возврат зимы, еще черноватый
Ни один на голове волос не седеет;
Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет
Седых, пожилых людей, кои чтут с очками
И чуть три зуба сберечь могли за губами;
Кои помнят мор в Москве и, как сего года,
Дела Чигиринского сказуют похода?

Напрасно охрип бы я, доводя доводом,

Что ум в людях не растет месяцем и годом;
Что хотя искус дает разуму подпору,
И искус можно достать лише в поздню пору,
Однак как время того, кто не примечает
Причины дел, учинить искусным не знает,
Так прилежность сильна дать искус в малы лета.

(Кантемир 1956, 157)

Известно, что образ старого ханжи, как и многих других персонажей Кантемира, восходит к «портретной галерее в проповедях Феофана, где Кантемир нашел образец сатирической трактовки русского бытового материала» (Пумпянский 1941б, 183–184). В данном случае парафразируется «Слово в день святаго благовернаго Александра Невскаго» (1718):

<…> коликое неистовство тех, котории мнятся угождати богу, когда оставя дело свое, иное, чего не должни, делают. Судия, на пример, когда суда его ждут обидимии, он в церкви на пении. <…> Ищут суда обидимии братия и не обретают; влечется дело, а оным бедным самое продолжение прибавляет обиды <…> А для чего? Судия богомольствует. О аще кая ина есть, яко сия молитва в грех! <…> Аще же всякий чин от бога есть <…> то самое нам нужднейшее и богу приятное дело, его же чин требует, мой – мне, твой – тебе, и тако о прочиих (Прокопович 1961, 97–98).