Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

В эпоху создания «Двух эпистол» понятие вкуса и стоявшие за ним бытовые и культурные практики придворного вежества укоренялись в России вместе со «знанием жить», которое, как говорилось у Грасиана, «в нынешних веках перьвое искусство» (Грасиан 1760, 297). Как показал Б. А. Успенский, русский литературный язык этой эпохи развивался вместе с «щегольской» культурой; так, Кантемир, изображая щеголя в ранней редакции «Сатиры II», в одном ряду с «модой» упоминал «вкус в платьях» и сравнивал его с архитектурным искусством Растрелли (Кантемир 1956, 375; см.: Успенский 2008, 120–123). На этом фоне складывались поэтические интересы столичного дворянства. А. Т. Болотов вспоминает о Петербурге начала 1750‐х гг.:

Светская ныняшняя жизнь уже получала свое основание и начало. Все что хорошею жизнию ныне называется, тогда только что заводилось, равно как входил в народе и тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только надо молодыми людьми господствие, и помянутых песенок было не только еще очень мало, но оне были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема (Болотов 1870, 179).

Сумароков, главный любовный поэт тех лет, своей литературной репутацией и успехом в обществе был обязан светской моде на песни, порожденной бытовыми обыкновениями «хорошей жизни». Если верить Д. Н. Бантыш-Каменскому, первая песня Сумарокова «была принята с восхищением знатнейшими дамами, которыя пели ее пред императрицею, танцовали под голос ея минуеты» (Бантыш-Каменский 1836, 113). Как отметил еще П. Н. Берков, «Две эпистолы» – в прямом противоречии с Буало – отводили песням существенное место в жанровом пантеоне (см.: Берков 1936, 104–112), а в качестве образца предлагали читателям пересказ собственной песни Сумарокова «Прости, мой свет, в последний раз…».

Соответствующий фрагмент «Эпистолы II» вообще представлял собой слепок придворного вкуса. Как видно из слов Болотова, «порядочные», то есть силлаботонические, лирические стихи были модной новинкой, и появление их увязывалось с утверждением новых форм светской общежительности. Именно поэтому Сумароков в характеристике песни пространно пеняет своим собратьям на стиховые огрехи:

О песнях нечто мне осталося представить,
Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить,
Которые, что стих, не знают, и хотят
Нечаянно попасть на сладкий песен лад. <…>
Коль строки с рифмами – стихами то зовут.
Стихи по правилам премудрых муз плывут.
Ни ударения прямого нет в словах,
Ни сопряжения малейшего в речах,
Ни рифм порядочных, ни меры стоп пристойной. <…>

(Сумароков 1957, 123–124)

Воспоминания Болотова подтверждают вывод классической работы Ю. М. Лотмана о том, что любовные песни были востребованы в дворянском обществе середины XVIII в., поскольку предоставляли образцы «любовного поведения» и «нормативные выражения различных переживаний любовного чувства» (Лотман 1992б, 27). Обращаясь в этой перспективе к «Двум эпистолам», Лотман проводит неожиданную параллель между «Наставлением хотящим быти писателями», как «Две эпистолы» именовались в поздней редакции, – и любовной литературой, «наставлением хотящим быть влюбленными» (Там же, 28). Эта аналогия основывается на общей для этих несходных текстов культурно-моделирующей функции: «Две эпистолы», канонизировавшие сочинительство в качестве элемента великосветского («щегольского») поведения, поучали ту же дворянскую публику, что и романы. Обобщая в «Эпистоле II» практический опыт светской поэзии, Сумароков инсценировал ее бытовые функции, подразумевавшие взаимопроникновение любовной и поэтической речи и ассимилировавшие речевые ситуации сочинительства и любовного ухаживания: