Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Музыка культивировалась при дворе Елизаветы, державшей итальянских певцов и русских певчих, и часто соединялась с литературным материалом, будь то в собственных песнях Сумарокова или в придворных операх (о музыкальной культуре елизаветинского двора см.: Всеволодский-Гернгросс 2003; Огаркова 2004). Штелин, летописец музыкальной жизни этого времени, свидетельствует, что начиная с 1730‐х гг. «при <…> увлечении двора итальянской музыкой, она очень скоро распространилась и среди именитой русской знати. Многие молодые люди и девушки знатных фамилий <…> искусно владели изысканными инструментами и хорошо исполняли итальянские арии» (Штелин 2002, 111–114). «Прямая музыка» придворных исполнителей противостояла плебейству простонародных инструментов, среди которых Штелин называет и «гудок, употребляемый среди черни, особенно матросов. Простые любители этого гнусавящего инструмента играют на нем <…> общераспространенные мелодии»; его струны «звучат скрипуче и назойливо <…> Для их же ушей это звучит довольно приятно» (Там же, 69–71; см.: Клейн 2005в, 229–232).

В «Письме о некоторой заразительной болезни» Сумароков вновь упоминал гудок в качестве социальной эмблемы:

Вышел некогда черт из-под каменнова моста и, опознавшися с подьячим Корчемной конторы, прохаживаяся по городу, шел мимо Петровского кружала [кабака] и услышал огромную музыку и пение: известно, что черти до музыки охотники, а особливо до гудков: и зашел туда по зову подьячева, которой ему объявлял, что в том доме продают разныя напитки, а при том на всякой день представляют оперу, в которой самая лучшая инструментальная музыка, гудки, волынки, рыле, балалайки и протчее, и что самыя тут лутчия певцы и танцовщики, а иногда и баталии представляются <…> (Сумароков, 1787, VI, 354–355).

Кабацкие увеселения, сопровождающиеся звуком гудка, представлены здесь нелепой пародией на оперу – главный торжественно-панегирический жанр петербургского придворного театра, фигурировавший в хвалебных описаниях среди символов утвердившегося в России хорошего вкуса. Сам Сумароков в 1750‐х гг. сочинил два оперных либретто по высочайшему заказу.

В «Двух эпистолах», где упоминание гудка также сочеталось с осуждением взяточников-подьячих, Сумароков апеллировал к придворному социокультурному идеалу, в котором эстетика изящного потребления переплеталась с требованиями служебной этики. В письме «К издателю „Трудолюбивой пчелы“», помещенном в последнем, декабрьском номере сумароковского журнала (1759), литературные труды Сумарокова восхвалялись от имени «некотораго общества, которых благородныя мысли ответствуют знатности их и благорождению: они так ненавидят порок лихоимства, как гонителей онаго почитают» (ТП, 756–757). Этот нормативный идеал придворного и государственного вкуса часто формулировался при помощи музыкальных тропов. Влиятельнейший немецкий теоретик галантной этики Х. Томазий писал в своем манифесте «Речь о том, как следует подражать французам в быту и обхождении» («Discours, welcher Gestalt man denen Franzosen in gemeinen Leben und Wandel nachzuahmen hat?», 1687),

daß also den Namen d’un homme de bon goust derjenige verdienet <…> der sich lieber an einer anmuthigen Laute oder wohlgestrichene Violine als an den besten Brumeisen oder der zierlichsten Sackpfeiffe delectiret <…> der eine vergnügliche und dem gemeinen wesen nüzliche Lebens=Art einer verdrießlichen und pedantischen vorziehet.

[что имени человека с хорошим вкусом заслуживает тот, <…> кто охотнее забавляется на приятной лютне или хорошо выделанной скрипке, чем на лучшей гармошке или благозвучнейшей волынке <…> кто предпочитает приятный и полезный обществу образ жизни педантическому и грубому.] (Thomasius 1994, 13–14)