Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Слог песен должен быть приятен, прост и ясен,
Витийств не надобно; он сам собой прекрасен;
Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть;
Не он над ним большой – имеет сердце власть.
Не делай из богинь красавице примера
И в страсти не вспевай: «Прости, моя Венера,
Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет»,
Скажи, прощаяся: «Прости теперь, мой свет! <…>».
Кудряво в горести никто не говорил:
Когда с возлюбленной любовник расстается,
Тогда Венера в мысль ему не попадется.

Ср. выше об элегии:

Любовник в сих стихах стенанье возвещает,
Когда аврорин всход с любезной быть мешает,
Или он, воздохнув, часы свои клянет,
В которые в глазах его Ирисы нет,
Или жестокости Филисы вспоминает,
Или своей драгой свой пламень открывает,
Иль, с нею разлучась, представив те красы,
Со вздохами твердит, прешедшие часы.
Но хладен будет стих и весь твой плач – притворство,
Когда то говорит едино стихотворство;
Но жалок будет склад, оставь и не трудись:
Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись!

(Сумароков 1957, 124, 118; курсив наш. – К. О.

)

Сумароков говорил языком светской поэзии, и его поучения одновременно адресовались стихотворцам и любовникам. Так истолковал их анонимный подражатель, чье стихотворное поучение влюбленным сохранилось в числе рукописных сочинений начала 1750‐х гг.:

А как ты станешь о страсти ей говорить,
Романически речь свою не тщись плодить,
Не занимай ты слов плачевных у Расина, —
Любви не вспалит трагедия едина, —
Разумно говори и не рабей тогда,
Возможно угодить и шуткой иногда,
Всех больше жалких слов и слезного притворства,
В речах с любовницей не нада стихотворства.

(Мартынов, Шанская 1976, 144)

В сферу любовного обихода здесь переносятся не только предостережения против «притворства» и «стихотворства» (рифмующихся, как и у Сумарокова), но и рекомендация «разумно говори[ть]» (ср. у Сумарокова, в связи с жанром песни: «Нет славы никакой несмысленно писать» – Сумароков 1957, 124)[10]. Двойной смысл сумароковских назиданий соответствовал многогранному понятию вкуса – светского «искусства нравиться», равно распространявшегося на сочинительство и бытовое обхождение.

При помощи риторики вкуса, вписывавшей эстетический опыт в великосветский бытовой уклад, «Эпистола II» утверждала принадлежность изящной словесности к придворно-аристократическому «социальному канону». Именно так следует толковать музыкальную метафору, которой Сумароков в первых строках эпистолы суммирует свою эстетическую программу:

О вы, которые стремитесь на Парнас,
Нестройного гудка имея грубый глас,
Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,
Когда музыка вам прямая неизвестна.

(Сумароков 1957, 115)