Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века

Переплетение эстетической регламентации с механикой сословного статуса и политической этикой стоит и за теми строками «Эпистолы II», в которых Сумароков непосредственно вводит понятие вкуса:

Тот, кто не гуливал плодов приятных садом,
За вишни клюкву ест, рябину виноградом
И, вкус имея груб, бездельные труды
Пред общество кладет за сладкие плоды.

(Сумароков 1957, 116–117)

А. Юингтон, показавшая первостепенную важность категории вкуса для эстетики Сумарокова, обращает внимание на эти стихи и справедливо отмечает в них «напряжение между буквальным значением вкуса как одного из телесных чувств и переносным значением разборчивости в суждениях» (Ewington 1990, 184).

Используя понятие вкус – по французскому образцу – в переносном значении и канонизируя его в качестве эстетической категории, Сумароков поясняет непривычную для русского читателя кальку при помощи гастрономической аналогии. Аналогии такого рода исполняли двойную роль: с одной стороны, они отсылали к реалиям аристократического быта, а с другой – служили аллегорическим кодом эстетической рефлексии. Отправляясь от двойного значения вкуса и сопоставляя словесность с угощением, Кениг развернуто повествует о кулинарных навыках, принятых «в знатнейших застольях» («an <…> vornehmsten Tafeln» – Canitz 1727, 310). Эстетическое наслаждение он сближает с аристократическим императивом избыточного потребления:

In sinnreichen Schrifften wird so wenig, als dort für eine vornehme Tafel, alles nur schlechterdings zur Noth, sondern auch zur Belustigung verfertiget.

[В остроумных сочинениях, как и в вельможном застолье, готовят не только по необходимости, но и для увеселения.] (Canitz 1727, 317)

Вишня и виноград, упомянутые Сумароковым в качестве достойных ягод, были узнаваемой приметой придворной кулинарной роскоши: так, в 1744 г. Татищев, в ту пору губернатор в Астрахани, сообщал в Петербург, что «ягоды вишня, априкозы, виноград», согласно полученному распоряжению «сымать и отправлять» их ко двору, «выбираюца <…> изо всех обывательских садов, где лутчее есть, и с тех деревьев не только в народ на продажу, но и хозяевам про себя брать воспрещено» (Татищев 1990, 309). В то же время сумароковский образ плодового сада восходит к иносказанию Квинтилиана (Inst. Orat., 8.3.8–11):

Неужели то поле, где увидел одне лилии, фиалки и прозрачные источники, должен я предпочесть обильным жатвам или насаждениям, плодов наполненным? Неужели захотел бы я иметь лучше безплодный явор и искусно подстриженные мирты, нежели обвитый виноградными лозами вяз и маслины, обремененные плодом своим? Пусть будет все сие у людей богатых: я согласен. Но что было бы с ними, когда бы они, кроме сего, ничего другого не имели? Неужели не надобно придавать красоту древу плодотворному? Кто отрицает сие? Я такие древа разсадил бы в порядке и в известном расстоянии. Ибо что красивее дерев, расположенных треугольником, который, куда бы я ни посмотрел, представил бы прямую черту глазам моим? <…> Бегущие слишком вверх маслины я подрезал бы: оне сделались бы круглее и красивее, а между тем большее число ветвей было бы с плодом. <…> Никогда истинная красота не отделяется от пользы: для усмотрения сего не нужно дальнее проницание (Квинтилиан 1834, II, 52–53).