Приёмыши революции (СИ)

Проехали ещё какую-то станцию - названия Алексей не расслышал. Никольский сидел молча, полуприкрыв глаза, но кажется, не дремал. Вниманием соседей в последние полчаса в основном владел сидевший с краю мужичок, представившийся Василием и располагавший к себе как словоохотливостью - он рассказал множество историй, обильно приправляя их шутками и прибаутками и при том ни разу не повторяясь, так и комичной внешностью - смешным, как показалось Алексею, идеально круглым носом - словно нос этот скатали из теста и прилепили мужику отдельно, спохватившись, так сказать, в последний момент, а то как же человеку без носа быть, и растрёпанной жидкой бородой, отдельные прядки которой торчали в разные стороны под самыми вольными углами. Наверное, так должен выглядеть какой-нибудь домовой, лесовичок или тому подобная сказочная довольно безобидная, хоть и проказливая нежить. Некоторую конкуренцию ему составляли Трифон - его ровесник, обладатель роскошно кустистых седых бровей - при куда более скудной растительности на голове, и высоких, но самого колена огромных сапог, и Марфа, сухонькая старушка в цветастом платочке и ватнике - видимо, она находилась в том возрасте, когда мёрзнут в любую жару. Трифон в юности едва не стал солдатом - по собственному признанию, просолдатствовал недолго и бесславно, умудрившись на учениях повредить ногу так, что дальнейшая военная карьера была для него невозможна, но любовь и родство с солдатской братией сохранил на всю жизнь, умел вывести на душевный разговор практически любого встреченного солдата, каков и был источник большинства его историй. Речи Марфы были поскромнее и в основном касались её собственной жизни, родного села, родственников, соседей и домашней скотины. Остальные двое - средних лет господин, кажется, инженер, и помоложе, судя по длине бороды - лицо духовное, были большей частью слушателями. Лицо духовное сошло на очередной станции, его место тут же попытался занять долговязый паренёк с увесистым чемоданом.

- А ну кыш отсюда, жидёнок! - замахнулся Василий, - нигде от вас покою нет…

Парень ретировался, и в ту же минуту ожил Никольский, обратив на Василия далёкий от приветливости взор.

- Вы говорили, что вы состоите в партии?

- Да, состою…

- Дайте ваш партийный билет немедленно!

- Это ещё зачем?

- Дайте сюда, я его уничтожу! Таким, как вы, не место в партии, провозглашающей своим принципом неприятие всякого рода национальной и религиозной нетерпимости! Если быть откровенным до конца, таким, как вы, и на земле не место!

- А ты кто такой, чтоб мне указывать? - возмутился Василий.

- Узнаете когда-нибудь, кто я такой, - тихо и зловеще пообещал Никольский.

Василий, от греха, будто незаметно выскочил прочь. Марфа покачала головой.

- И впрямь, нехорошо как-то… Оно конечно, правда, жиды Христа распяли, да ведь этот-то никого не распинал, да и дитё ведь почти… Хоть и говорят, что дети за грехи отцов в ответе, а всё равно нехорошо… Они ж перед Богом в ответе, а не перед нами…

- Христа распяли, говорите… - Трифон с наждачным звуком поскрёб щетину, - а сам Христос-то, матушка, он кто был?

- Как кто? - даже удивилась старушка, - Спаситель наш!

- Это-то понятно… Но ведь он, получается, тоже жид был. Национальность-то у евреев по матери определяется, а мать у него, как ни крути, из еврейского народа происходила!

Такой простой и очевидный факт произвёл, видимо, в голове старой Марфы прямо-таки революцию сознания. А Трифон ещё припомнил что-то из книжек, которые не то он читал, не то ему рассказывали, кто читал, откуда пошло главное обвинение против евреев - в ростовщичестве, рассказал про лично ему знакомого врача-еврея, который один поднял на ноги человека, который, все думали, умрёт, и что-то ещё прибавил, кажется, из личных умозаключений…

- Гляди-ка, дитё-то - умаялось, бедное, засыпает… Ты б потише, мил человек? Хотя толку, тут всё одно шум ровно в аду на ярмарке…

- Да уж, поспишь тут… Господи, ручонка-то… Кожа просвечивает… Хворал, верно, долго? Сиротка, небось?

И под тихие, вполголоса, рассуждения, чем он, вероятно, болел да как от этого лечат, да как вреден детям городской воздух, да про «у нас бы в деревне на молочке-то быстро б поднялся и окреп» Алексей и задремал, и умудрился проспать до самой Перми…

16 июля, вечер

Стены в гостиной, где остановились Ярвинены, хлипкие, слышимость очень хорошая. Поэтому Татьяна старалась всё больше молчать, чтоб не удивился кто русской речи в финской семье. Но всё время молчать тоже нельзя - не немая ж она, и «брат», Пааво, время от времени подсовывал ей бумажки с фразами-подсказками на финском, написанными русскими буквами, чтоб понятно было, как это читать. Татьяне было очень интересно, как объяснили детям, двенадцатилетнему Рупе и пятилетней Ритве, почему тётя не говорит на родном языке, но спросить она, понятно, не решалась.

- Они думают, что ты забыла родной язык, милая, - шёпотом пояснила Хертта Ярвинен, - потому что долго не была дома.

- Как же можно забыть родной язык?

Хертта вздохнула, её круглое доброе лицо подёрнулось сетью скорбных морщинок.