Приёмыши революции (СИ)

Прибытие в Москву не нужно было даже объявлять - большинство пассажиров похватали свои нехитрые пожитки и устремились к выходу. Никольский не торопился - подождал, пока толчея немного рассосётся, потом снова подхватил Алексея на руки и спокойно сошёл с поезда, сказав контролёру на выходе, что он может сам достать удостоверение - оно во внутреннем кармане плаща, но контролёр не стал доставать, как послышалось Алексею, пробормотав, что узнал его и так.

Около получаса они пробыли в здании вокзала - Никольский усадил Алексея в какой-то маленькой комнатке, не имеющей в себе ровно ничего примечательного и служащей, по-видимому, для временного хранения вещей, которые не нужны никому в настоящий момент, здесь стояло несколько шкафов, на двух столах громоздились стулья, некоторые из которых были сломаны, и испорченные либо запасные телефонные аппараты, сам же вышел в соседнюю, чтобы сделать звонок. Разговора Алексей не расслышал, хотя самого Никольского мог видеть в приоткрытую дверь, да и был этот разговор недолго, остальное же время они ждали вскоре прибывшую к вокзалу машину.

О переносе столицы он, конечно, уже знал и не раз слышал, как спорили об этом сёстры. В целом этот акт не казался ему неправомочным и возмутительным, как казался почему-то Ольге - ведь прежде, до Великого Петра, Москва уже была столицей, и нет ничего странного и экстравагантного в том, чтоб вернуть ей эту роль. Ведь не какой-нибудь другой, совершенно новый город был дерзко назначен столицей, а вполне исконная прежняя столица. Да, и опасность немецкого наступления играла здесь роль немалую, и с этой стороны действия новой власти были понятны…

Сейчас он жадно смотрел в окно - пытаясь определить, представить, как изменились эти улицы и их жители от всех произошедших событий, от осознания себя теперь столицей и подданными уже новой власти. Ему ли, правда, об этом можно б было судить - в прежней своей жизни, бывая здесь с визитами вместе с отцом и матерью, он тоже не эту Москву видел, не Москву шумных, ярмарочно ярких улочек с лепящимися друг другу тесным рядком лавками и магазинами, не Москву улочек тихих, неприбранно-домашних, не Москву всех этих людей, о которых он не мог бы иметь представления, кто они, куда и зачем идут. И сейчас, увы, не может иметь…

«Быть может, когда кончится всё это… И когда буду снова здоров, конечно… Смогу погулять здесь… и здесь тоже… Буду подходить к этим лавочникам, покупать у них какой-нибудь товар, расспрашивать о их житье-бытье и желать им успеха в делах, и разговаривать с этими женщинами, если они так же будут выглядывать из окон, и они будут потом говорить мне вслед: что за чудаковатый молодой человек… И даже предположить не смогут, кто я такой…»

Размечтавшись, он даже удивился, когда машина вдруг резко остановилась, и Никольский, открывая дверь, повернулся к нему:

- Вот мы и прибыли к твоему новому дому, на неизвестно, какое долгое время. Человек, у которого ты будешь жить - Аполлон Аристархович, врач и очень хороший человек. Он знает, кто ты такой, так нужно и целесообразно, но больше никто не должен этого знать, поэтому для всех Аполлон Аристархович будет называть тебя Антоном, и говорить, что ты сирота, привезённый из сиротского приюта в Костроме…

- Почему в Костроме?

- Не нравится Кострома - будет что-нибудь другое, это не очень важно. Всё равно, если кто-то спросит тебя о родном городе и ты ничего не сможешь ответить - это нормально, потому что по болезни не имел возможности по нему гулять. В дальнейшем мы оформим тебе даже документы из этого приюта - если будет надобность, в ближайшее время такой надобности нет, а я надеюсь, дело не затянется слишком надолго…

Аполлон Аристархович имел внешность, с его громким и вычурным именем сочетающуюся весьма странно - это был низенький, толстый румяный человечек с усами такими белыми, словно он мажет их специально сметаной или белой краской, приветливый, добродушный и энергичный в свои 65 лет больше, чем иные молодые люди. Он сообщил, что уже приготовил новому воспитаннику комнату, маленькую, но очень милую и светлую, и немедля взялся препроводить его туда.

Паника, все эти дни подбиравшаяся к нему, вдруг накатила разом и накрыла с головой, как волна в расшалившемся море. Словно его поставили на край обрыва и велели прыгать, или во всяком случае, заставляют шагнуть в неизведанное, когда он совершенно не готов к этому. Хотя он должен был быть готов, он знал, что в конце пути его ожидает некое новое место жительства и незнакомые люди, ведь не мог же он рассчитывать, что господин Никольский везёт его к себе домой и будет обременять себя его проблемами и далее, так что было такое поведение, конечно, недостойным, но ничего поделать он с собой не мог.

- Вы… не проводите меня? - пискнул он и сам устыдился, как глупо это звучало, как жалко он выглядит, не решаясь выпустить руку красноармейца - словно ему самое большее пять лет, и он балованое дитя, которое совершенно неожиданно услышало, что он большой мальчик и должен идти сам.