Приказ

«Альби, дорогой мой, не сердись на меня, но уехать мне необходимо. Пока я не могу тебе сказать, куда именно. Возможно, что я приму предложение мисс Инвиль и уеду в Англию. Когда мы были с ней в Швейцарии, то договорились, что я проведу лето у нее в Ричмонде, на ее красивой вилле на берегу Темзы, неподалеку от хорошего парка; речка в том месте такая узкая, что можно перебросить камешек с одного берега на другой… Приглашение мисс Инвиль из тех, что следует воспринимать вполне серьезно… В девичьи годы я бывала в тех краях… Я даже представить себе не могу, что Темза, которая в Лондоне принимает океанские корабли, выше может превратиться чуть ли не в ручей. Сельская речушка, но какая! По обоим берегам ее великолепный зеленый ковер трав, растут огромные дубы. Английские виллы очень непохожи одна на другую, но все похожи на те, какие можно увидеть только во сне. И повсюду, куда ни посмотри, — на воде, на лугах, на деревьях, да и на самих зданиях, сложенных из красного кирпича, — лежит печать мира и тишины…

Правда, быть может, я остановлюсь вовсе не на вилле мисс Инвиль. Вполне возможно, что я передумаю, так как сами англичане кажутся мне порой серыми людьми, да и само небо у них вовсе не такое уж и голубое, а я так люблю солнечный свет! Но где в наше время светит солнце с ясного неба?

Возможно, что я останусь в Швейцарии, остановлюсь в каком-нибудь санатории и хорошенько отдохну. Мне так хочется отдохнуть, поверь мне, хочется побыть в одиночестве. Наверное, только поэтому я не очень старалась увлечь за собой и тебя. Особенно после того, когда ты решительно заявил, что тебе необходимо остаться на родине.

Что ж, если нужно, значит, нужно. Жаль, что ты не захотел объяснить мне, зачем тебе это. Ты не был со мной откровенен, и я платила тебе тем же. У меня было такое чувство, что мы оба в чем-то подозреваем друг друга, хотя я лично с самого начала не хотела тебя ни в чем подозревать. Это такая глупость, и к тому же недостойная нас. Правда, я ведь не должна была ревновать тебя? Помнишь, как-то мы с тобой разговаривали и согласились с тем, что ревность для любви равносильна смерти, более того, она настолько грязна, что даже страшнее смерти. И хотя мне больно и трудно писать об этом, однако во мне все-таки родилось подозрение. Когда? Я и сама не знаю. Немного раньше, чем я получила анонимное письмо. Плохое время рождает плохое настроение, правда? Факт остается фактом: что-то произошло. Особенно с того момента, как я поняла, насколько далеко судьба забросила тебя от меня. Мне нужно было решать: последую ли я за тобой? Но я не могла этого сделать, не могла разделить с тобой твои заботы, те самые, которыми ты живешь и сейчас. Но все же я тебя понимала. Я не могу, не имею права судить ту жизнь, какой живут люди на Заводской улице, ту самую жизнь, которая захватила и тебя. Я боюсь ее, потому что читала в газете «Пештер Ллойд» репортажи Осендовски из Петрограда, в которых он писал о том, как разъяренная толпа громила все под крики: «Бей буржуев!» Такой ужас может быть и у нас. Надеюсь, ты не считаешь меня трусихой. Трусость и отвращение не одно и то же. Осендовски в одном из своих репортажей писал, что богатых людей убивали за пустяк, порой за пару туфель и дорогое пальто.

Во мне кризис произошел в тот день, когда я получила известие от твоего бывшего командира в Фельтре, полковника Эгона Вильчека, в котором он извещал о твоей гибели. Мною тогда командовало само Время, которое, как ты когда-то выразился, как бы вызвало меня для отчета. И на этот отчет мне надлежало явиться при всем своем параде, на какой способна двадцатипятилетняя женщина. Полковником моим, если так можно выразиться, была моя собственная совесть, которая спросила меня: «А сможешь ли ты жить без мужа?» Понимаешь ли ты это, муж мой? А совесть продолжала меня терзать: «Сейчас твой муж стал всего лишь воспоминанием, каким становятся все, кто уходит из этой жизни и уже никогда не вернется больше. На память о нем осталась только фотография, но и она с каждым годом будет бледнеть, так как всесильное Время смывает все…» Так сказало мне Время, а я залилась слезами и запротестовала. «Альби будет вечно жить во мне!» — завопила я. А совесть мне в ответ: «Забудь его!»

В ту пору ради тебя я была готова пойти на все! Ну, не буду больше об этом. Попытайся понять меня. Письмо Эгона Вильчека как бы заморозило меня, оно убило во мне веру в то, что ты жив. Я чувствовала себя диким зверем на пустынных заброшенных улицах города. Я даже не хотела видеть людей — ни твою мать, ни своего отца, ни Истоцки, ни его коллег. В то же время я ненавидела и тех, кто молча сносил свои страдания. Чтобы укрыться от страшной действительности, я начала ходить в церковь. Но оказалось, что я и там не обрела для себя покоя, более того, в стенах храма божьего со мной однажды произошел страшный случай.

В тот день в соборе крестили пятерых малышей. Кто-то, видимо по своей доброй воле, играл на органе. В соборе было страшно холодно, и новорожденные от холода, наверное, громко плакали. А мне в голову пришла дикая мысль: «Этих крошек нужно немедленно задушить! Зачем их родили, зачем они будут жить, голодать, какая судьба ждет их? Мальчики со временем станут солдатами, а девочки превратятся в страдающих женщин!» Взглядом, полным ненависти, я смотрела на молодого священника, крестившего малюток, которых он же, когда они вырастут, будет благословлять на кровавую битву, напутствуя их жуткими словами: «Идите и убивайте!»

Я разрыдалась, чувствуя, что в голове у меня творится что-то страшное. Я тотчас же села на скамеечку для ждущих исповеди позади ужасно безобразной старухи, от которой скверно пахло. Я чуть не упала в обморок, по щекам у меня текли слезы, и, так и не дождавшись исповеди и отпущения грехов, я выбежала из собора.

Потом я пошла на кладбище. Даже не помню, было ли это в тот же день или позже. На кладбище как раз хоронили солдат, привезенных из госпиталя. Вид у них был ужасный, лежали они в жалких дешевых гробах.

Я смотрела на них и думала о том, что скоро наступит весна, растает снег на склонах Монте-Граппы, а ты будешь лежать там, как эти солдаты — здесь. На меня вдруг нашел приступ дикой злости. Мне захотелось вскочить и закричать тем, кто пришел на похороны: «Несчастные, чего вы теперь ревете, а ведь в тысяча девятьсот четырнадцатом году вы так восторженно кричали «ура». Я была в тот момент женщиной, Альби, не так ли? Или нет? Быть может, все это мне только приснилось или родилось в моем больном мозгу, было плодом больной фантазии, и все, разумеется, оттого, что не было тебя, что ты был уже мертв…

Оставаться в Пеште я не могла, теперь этот город был неприятен мне, он поминутно толкал на воспоминания; жить в нем стало для меня мукой, я медленно умирала. Если бы я не уехала, то, видимо, сошла бы с ума! Однажды я говорила с твоей матерью, сейчас даже точно не помню, о чем именно. Я сказала, что уеду из Венгрии, уеду туда, где мне не нужно будет носить траур, где никто не спросит, почему я не ношу траура. Я же не хотела надевать черное, против этого восставало мое существо. Траур означает полную безнадежность, а я не хотела терять надежды. Я не верила тому, что было написано в письме полковника Вильчека, я не верила больше ни в жизнь, ни в смерть… Мне просто нужно было куда-то бежать!..

Вместе с папой я уехала в Женеву, где бывала с тобой… Меня ужасно мучили воспоминания. Мне нужно было попасть в среду чужих людей, чтобы избавиться и от воспоминаний и от страха, который сковывал меня. Я тогда многого боялась: например, одной переходить по мосту, одной подниматься на гору, заглянуть в пропасть, держать у себя в сумочке снотворное. Я боялась тишины собственной спальни, боялась всего того на свете, что могло обернуться против меня. Ты понимаешь?

Я бежала к людям моего круга, которые жили в одном со мной жизненном ритме. Мне казалось, что рано или поздно я встречусь с тобой в их среде. Ты придешь, обнимешь меня, и все будет в порядке. А пока я разыскивала тебя, я познакомилась с лейтенантом Моне-Сюлли, а затем с Генри Питтом, английским майором, а потом с одним голубоглазым итальянским певцом-блондином. Я танцевала с ними, и каждый приглашал меня к себе на квартиру. Я ходила к каждому из них, потому что хотела проверить себя и свою совесть, проверить свою женскую волю. Кто же сильнее? Я или они? Ведь бывают моменты, когда женщина, не владея собой, дает волю своим слабостям. Искушения и соблазны действительно подстерегали меня на каждом шагу. Но постепенно выветрилось мое бурное опьянение, а на его месте возникло нечто новое, загадочное и непонятное. Однако в настоящем шоке я оказалась лишь тогда, когда узнала, что ты жив-здоров и ждешь меня дома. Собственно говоря, я даже не знаю, почему меня так потрясло известие о твоем появлении. Ведь я и не хоронила тебя вовсе. После письма от полковника Вильчека, почти одновременно с ним, я получила письмо от Берты, какой-то девушки из Вены. Это чудовище вложило в письмо две фотографии: на одной была снята она сама, а на другой — молодая потаскушка-итальянка по имени Туллия. Сопроводительная надпись была следующего содержания: «Мы обе просим вас не особенно убиваться о нем… Он этого не заслуживает…»

Понять это письмо как-то иначе было невозможно, но я терпеть не могу такого рода женскую ненависть, и потому она на меня не действует. Однако позже, когда я была уже в Будапеште, мне написали и о Мари Шлерн. Потом я узнала имена Илоны Туроци, Юци Татар… И я спросила самое себя: кто же последует вслед за этим? Я не хотела знать ни о ком. И мне удавалось держать себя в руках до тех пор, пока я не побывала вместе с тобой на Заводской улице и не увидела там ту женщину и ее младенца. Тогда мне в голову пришли такие глупые мысли, что спустя несколько часов самой стало ужасно стыдно за них. Не смейся, пожалуйста, но именно так — до ужаса стыдно. Когда мы сидели в том маленьком домишке в Кишпеште, я думала так: «Если солдата отрывают от дома и ему вот-вот нужно идти на фронт, он уже питается не калачами, а лишь суррогатными консервами. Да и все-то у него сделано из эрзаца: и ботинки, и рубашка, и штаны, и френч, и фуражка — все-все изготовлено из эрзаца, а сам он, можно сказать, живет эрзац-жизнью. Независимо от того, рядовой он солдат или офицер, он и сам постепенно начинает привыкать ко всякого рода эрзацам, запросы его становятся скромнее, вернее говоря, беднее, он теряет гордость, словом… Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему мне было так стыдно? Но сейчас все это уже совсем неважно. После нашего совместного посещения домика твоих знакомых на Заводской улице я не раз спрашивала себя: стоит ли нам жить вдвоем, когда у каждого из нас есть какие-то тайны? Однако этот вопрос живет во мне и по сей день, он как заноза сидит во мне, и я в своем теперешнем положении не могу ни ответить на него, ни просто замолчать. Давай оставим его на более позднее время. Тебе же я могу обещать только одно: я одержу победу над собой. Я хотела бы, чтобы то же самое сделал и ты. Будь здоров…»