Приключение. Свобода. Путеводитель по шатким временам. Цивилизованное презрение. Как нам защитить свою свободу. Руководство к действию

К числу тех немногих, кто хоть отчасти достоверно мог утверждать, что, во всяком случае, не принимал участие в этом шабаше зла, принадлежат коммунисты, которым удалось остановить фашистскую машину в Западной Европе. Их моральное самодовольство поддерживается тем фактом, что Красная Армия приняла решающее участие в победе над Гитлером и заплатила за это дорогую цену. Коммунисты изначально скептически относились к буржуазной культуре и отказывались видеть в ней гарант гуманизма и цивилизованности. С марксистской точки зрения эта культура – лишь надстройка над базисом, задающим отношения экономической эксплуатации и скрытым под ложным сознанием, словно под тонким слоем лака. Неслучайно в Советском Союзе буржуазное искусство рассматривалось как декадентское и было вытеснено социалистическим реализмом, воспевающим пролетарскую революцию и трудовой народ. Как бы то ни было, марксизм-ленинизм сделался – по неувядаемой формуле Раймона Арона – опиумом для западных интеллектуалов[121], которые после своего морального банкротства во Второй мировой войне принялись судорожно искать истину, в которую они могли бы поверить. Некоторые корифеи мысли, в их числе Сартр, усмотрели в социализме единственную морально-политическую систему, способную привести человечество к истине и справедливости. Левые заняли позицию моральных проповедников и начали внушать Западу, как мало тот сделал, чтобы уберечь мир от бездны, разверзшейся перед ним в эпоху фашизма. Марксистский опиум настолько замутил сознание изрядного числа левых интеллектуалов, что они не прислушались ни к такому проницательному мыслителю, как Артур Кестлер, который уже в 40-е годы предупреждал об ужасе сталинизма, ни к Ханне Арендт, выявившей глубинную связь между фашизмом и коммунизмом. Но потом левые словно прозрели и сменили вектор на беспощадное обличение Запада в коррумпированности – с марксистских позиций.

В 60-е и 70-е годы эта практика начинает давать слабину. Даже те, кто пропустил мимо ушей хрущевские разоблачения Сталина, не могли не признать, прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына (1973), что идеализированный ими Советский Союз в действительности никакой не рай, а – если повторить немецкий перевод названия другой его книги – «Первый круг ада». Немалое число западных коммунистов отреагировали на эту ситуацию тем, что сползли еще левее и предались маоизму, хотя для этого им пришлось сильно сгладить ландшафт маоистского Китая: забыть о миллионах жертв политики Большого скачка, о пытках и лагерях перевоспитания, учрежденных китайской культурной революцией. Все это не могло продолжаться слишком долго, и уже в поздние 60-е годы интеллектуалы и честные люди из левых сочли для себя невозможным оставаться в рядах коммунистов. Однако многие из них настолько сжились с ролью беспощадных критиков Запада, что не смогли так просто выбросить ее за борт вместе с марксизмом. Но что еще оставалось делать левым интеллектуалам, если они решили больше не обличать западную культуру в том, что она зиждется на ложном сознании, самообмане и нелегитимных властных структурах? С каких позиций можно было ее критиковать, если теперь и марксизм утратил доверие и моральный авторитет? Существует ли вообще какая-либо альтернатива либеральной, капиталистической демократии? В образовавшемся вакууме постмодернистский релятивизм многим стал казаться единственной приемлемой позицией. Все системное уже не годилось. В постмодерне, согласно Жану Франсуа Лиотару, осталось единственное – скепсис по отношению ко всем вообще большим нарративам[122]. В их число входил и нарратив Просвещения, гласивший, что человек Запада уже три столетия всё освобождает себя и остальных землян от несовершеннолетия, затянувшегося по их собственной вине, и уже принес миру прогресс, безопасность и благополучие. Постмодернисты видели во всем этом лишь очередной пример удобной лжи, выдуманной Западом. История Просвещения и прогресса – как прежде христианство – предстала гигантским обманом, нацеленным на то, чтобы отстоять и утвердить господствующее положение белого мужчины в мире[123]. Можно ли было отыскать лучшее подтверждение этой мысли, чем то, что все произведения западной культуры, считавшиеся великими (включая «Капитал»), были созданы белыми европейцами да, пожалуй, еще американцами? И в этой ситуации, когда даже марксизм как альтернатива капитализму оказался непригоден, многие интеллектуалы сочли своим священным долгом беспощадно изобличить ложь Просвещения и мифа об универсальном разуме, заклеймить «фаллогоцентризм» как властную фикцию.