Приключения Джона Девиса

Я пробыл в гроте с час, то читая стихи замечательного поэта, то любуясь морем, которое было испещрено белыми парусами, то посматривая на пастуха, который, опершись на суковатую палку, наблюдал за своим стадом, бродившим на противоположном склоне горы. Наконец, я спрятал книгу за пазуху и свистнул, подзывая Претли, как делал конюх. Словно в благодарность за оказанное мной доверие, она тотчас подбежала. Часа через два она уже была в своем стойле, а я у окна, где провел целый день, отлучившись только на обед, который показался мне ужасно длинным: жестокосердная соседка никак не обозначила своего существования.

Вечером я услышал в комнате Фортуната те же звуки, что и накануне. За несколько минут до этого я, отчаявшись, отошел от окна и принялся читать; видно, соседки мои в это время и пересекли двор. Я снова вернулся на свой пост с намерением непременно их дождаться. И точно, в то же время, что и накануне, они прошли в павильон, по-прежнему закутанные и таинственные, только мне показалось, что одна из них, поменьше ростом, дважды оглянулась в мою сторону.

На другой день я отправился в деревню, которую видел лишь однажды – когда мы прибыли на остров. Я вошел в лавку и, чтобы разговорить торговца, купил небольшой отрез шелка. Он говорил на плохом итальянском, и потому мы друг друга кое-как понимали. Я спросил, кто живет у Константина в павильоне. Он сказал – его дочери: Стефана, старшая, и Фатиница, младшая; старшая повыше, младшая поменьше. Значит, это Фатиница дважды оглядывалась на мои окна.

Лавочник прибавил, что одна из дочерей выходит замуж, и я с беспокойством спросил, которая, но этого он не мог мне сказать, знал только, что жених – сын богатого купца и что его зовут Христо Панайоти. Он не знал, на которой из сестер Панайоти женится, да и сам жених, вероятно, тоже. Хозяин лавки рассказал, что греки, как и турки, почти не видятся с невестами до самой свадьбы. Они обыкновенно полагаются в выборе невесты на старух, которые видят девушку в бане или в доме ее родителей и могут поручиться за ее красоту и добродетель. Христо Панайоти поступил так же и, узнав, что у Константина две хорошенькие дочери, просил руки одной из них, предоставив отцу выдать любую: ему было все равно, потому что он ни ту, ни другую не видел.

Это меня нисколько не успокоило, ведь могло случиться, что Константин вздумает выдать замуж младшую дочь прежде старшей, потому что право первородства на Востоке совсем не уважают, а я пришел бы в отчаяние, если бы Фатиницу выдали замуж. Это, конечно, могло показаться сумасбродством, однако я чувствовал ревность, как будто был влюблен.

Больше мне не о чем было спрашивать, я расплатился и вышел. Хорошенькая девочка лет двенадцати-четырнадцати, которая долго любовалась на сокровища, разложенные в лавке, пошла за мной. С простодушным удивлением она глядела на шелковую материю, которую я нес, и твердила по-итальянски: «Как красиво, очень красиво!» Я решил осчастливить бедняжку. Я не знал, что делать со своей покупкой, и спросил девочку, не хочет ли она взять ее. Та улыбнулась и с радостью закачала головой. Я вложил материю ей в руки и пошел к дому Константина. Отойдя довольно далеко, я обернулся и увидел, что потрясенная девочка все еще стоит на том же месте, не веря глазам своим.

В этот вечер я уже не услышал музыки. Фортунат настолько поправился, что мог сойти вниз, и потому уже не девушки пришли к брату, а Константин с сыном направились к ним. Ясно было, что девушки выходили из своего павильона только потому, что Фортунат не мог бывать у них, но он выздоровел, и теперь у них больше не было необходимости нарушать принятые обычаи, особенно когда в доме живет чужой.

На другой день не произошло ничего нового. Я с утра до ночи стоял у окна и не увидел никого, кроме голубей, которые летали по двору. Я насыпал крошек на подоконник. Заметив мое доброе намерение, горлицы слетелись ко мне, но, когда я хотел взять их, они вспорхнули и обратно уже не возвращались, как я их ни приманивал.

В последующие дни тоже не было никаких происшествий. Константин и Фортунат относились ко мне с прежним радушием, но никогда не говорили о прочих членах своего семейства. Два или три раза у них бывал молодой человек, очень видный и в богатом, чрезвычайно живописном костюме. Я спросил, кто это, и мне сказали, что это Христо Панайоти.

Я перебрал все возможные средства, чтобы увидеть хотя бы край покрывала Фатиницы, но ни одно из них мне не удалось; я ходил в деревню, чтобы опять поговорить с лавочником, но и он не знал ничего нового. Встретил я и свою маленькую приятельницу: она гордо прохаживалась по улицам Кеи в платье из ткани, которую я ей подарил. Я разменял гинею на венецианские цехины и дал ей два, чтобы завершить наряд. Она тотчас проткнула их и прицепила к косам, которые спадали по ее плечам. Потом я вернулся к своему окну, но окна Фатиницы по-прежнему были скрыты несносными решетками.