Приключения Оффенбаха в Америке

На балах Мюзара восхитительная гармония заглушала грязные речи, сочившиеся из позолоченных уст. В Оперу на улице Лепелетье набивалось шесть тысяч человек, и еще две тысячи, не добывшие билетов, толпились у дверей; ложи короля и герцога Орлеанского заполняли люди, сами не знавшие, как там оказались. «Эге-гей, воровки!» – с таким кличем в зал врывались завсегдатаи балов Мюзара, называвшие себя «ворами». Костюмы были самые живописные, танцы самые подвижные, везде страсть и огонь, но полный порядок: Мюзар, точно Наполеон, заранее продумывал план кампании: члены шутовских обществ – балошары, шикандары[19], женщины в штанах – вступали в бой в строгой последовательности, затевая игры и танцы, а гвардия – оркестр в сто человек – повиновалась движению его мизинца.

Мюзару, точно Юпитеру, было позволено всё: именно он занес в Оперу канкан. Быть не как все значило быть Мюзаром. Амедей де Боплан видел в нем «Сатану, правящего бал», и назвал свою песенку «Бал Мюзара» «безумством для голоса и фортепиано».

Однако со временем у Мюзара появился достойный соперник – Луи Антуан Жюльен из Прованса, на двадцать лет его моложе. Он вырос в казарме, играя на флейте в полковом оркестре своего отца, но его душа требовала иной музыки. В двадцать один год Жюльен явился в Парижскую Консерваторию, мечтая сделаться композитором; его засадили за упражнения по контрапункту: простой контрапункт, подвижной, ракоходный, инверсии в октаву и дуодециму… Бедняга записался на курс к Фроманталю Галеви, мечтая сочинять не фуги, а контрдансы, но Галеви и слышать не хотел о галопах и вальсах, а Жюльен уже терял сознание при слове «контрапункт». Он бросил Консерваторию и ушел играть кадрили в Турецкий сад. Вскоре весь Париж начал сбегаться на его концерты – не только ради музыки, под которую ноги сами пускались в пляс, но и ради чудачеств молодого дирижера. В кадрили на мотивы из «Гугенотов» Мейербера звонили колокола и горели бенгальские огни; в кадрили Святого Губерта лаяли собаки… Жюльен дирижировал, играл на флейте, на скрипке и мог делать это всё одновременно. Я принес ему свои первые вальсы – сюиту Die Jungfrauen; о лучшем дебюте нельзя было и мечтать! (Кстати, я поступил в Консерваторию в один год с Жюльеном, только мне было четырнадцать, и бросил ее почти одновременно с ним.) Жюльен сменил Мюзара в зале на улице Сент-Оноре, а когда мэтр заболел перед самым карнавалом тридцать седьмого года – и на балах в Опере.

Стройный денди Жюльен, чье гречески прекрасное лицо в изящной рамке узкой бороды, с мушкетерскими усиками, заставляло биться женские сердца так же быстро, как и танцы, выгодно отличался от желтого и рябого Мюзара с журавлиной фигурой. Однако Мюзар обладал своей собственной, внутренней, красотой. Бал в ночь на восьмое февраля власти хотели отменить, но в конце концов разрешили из опасения массовых беспорядков. Под конец бала шесть девиц в шароварах посадили Мюзара на трон и носили на своих плечах по залу под крики и рукоплескания толпы – сам Цезарь не знал таких ярких триумфов.

А в ноябре в Париж приехал Иоганн Штраус из Вены, с оркестром в двадцать шесть музыкантов, и теперь даже копыта лошадей выбивали по мостовой ритм вальса. Мюзар вызвал Штрауса на дуэль – музыкальную, разумеется: каждый руководил своим оркестром, а публика должна была назвать победителя. Лавры присудили Штраусу, но то был триумф венского вальса над его парижским подражанием, еще неловким и сбивающимся с ритма.

К несчастью, Жюльен не был таким же талантливым дельцом, как музыкантом: его выдумки для украшения концертов поглотили все его сбережения, и летом тридцать восьмого года он бежал из Парижа, спасаясь от долгов, по пути, проложенному Мюзаром, – в Англию. Вскоре весь Лондон знал, что лучший способ потратить шиллинг – посетить концерт-променад Жюльена. Неукротимый и неутомимый, Жюльен за несколько лет объездил всю Англию, Шотландию и Ирландию, таская за собой оркестр и солистов: утром давал концерт в одном городе и тотчас уезжал в другой, в ста милях оттуда, чтобы вечером выступить уже там. Мюзар же был уже немолод и нездоров; он закрыл свой зал на улице Нёв-Вивьен и отныне руководил только балами в Опере раз в году, остепенившись, но не закоснев. Мейербер кланялся ему первым, Россини был счастлив пожать ему руку. Они видели в нем собрата, единомышленника, соавтора!

От дирижера очень многое зависит. Вот Томас, к примеру, дирижирует очень вяло. Я видел, как музыканты под его руководством исполняли Россини, Обера, Верди, Герольда – без огня, без воодушевления. Если ему вдруг захочется добавить энергии, он машет двумя руками сразу и со спины похож на большую птицу, пытающуюся взлететь. Хотя, возможно, я неправ. Вéнцам, например, когда я впервые привез к ним труппу «Буфф-Паризьен», не нравилось, что я притоптываю ногой и стучу палочкой по пюпитру – это мешало им слушать музыку. И всё же, на мой взгляд, Жюльен остался бы недоволен своим учеником…

«К чёрту Томаса! – обрываете вы меня нетерпеливо, – мы хотим знать, что сталось с Мюзаром и Жюльеном!»