Приключения Оффенбаха в Америке

Как только газетам ослабили поводья, они тотчас закусили удила: оппозиционные листки плодились с каждым днем. Все читали газеты! Мой шурин Роберт Митчелл был влиятельным редактором в «Конститюсьонель», поэтому даже я начал рассуждать о политике, что показалось забавным Людовику Галеви. Какие шутки, когда на улицах пели «Марсельезу» и били фонари! Зрители «Варьете» толпились на балконе: то, что творилось на бульваре, интересовало их гораздо больше, чем действие на сцене. Неужели опять пора собирать вещи и ехать… куда? Я пригласил на ужин Эмиля Олливье – сурового мужчину с бакенбардами, большим носом, тяжелым подбородком и маленькими глазками за стеклами очков. Он был видным деятелем Третьей партии – группы либеральных консерваторов, которые отвергали и вечную непримиримость республиканцев, и авторитарность Империи. Олливье дважды отказывался от портфеля министра общественного просвещения, желая войти в правительство не в одиночку, а вместе с единомышленниками, чтобы претворять в жизнь свои идеи. Мой друг Викторьен Сарду был против либерализации Империи и собирался написать притчу на эту тему – большую, актов на пять, феерию с роскошными декорациями, костюмами и музыкой (разумеется, моей); я одобрял его, но и Олливье говорил очень убедительно. Сам император поддался на его красноречие и позволил ему создать «правительство новых людей», объединив либеральных бонапартистов и орлеанистов. Продержалось оно всего полгода, до объявления войны Пруссии.

Самое сильное похмелье – после упоения от побед. Когда летом семидесятого года толпа в Париже кричала: «На Берлин!», Наполеон III уже видел себя на Унтер-ден-Линден, гарцующим на белом коне впереди своих храбрых зуавов; никто и не предполагал, что Бисмарк окажется в Ферьере и станет опустошать винный погреб барона Ротшильда. Второго августа император выиграл сражение при Саарбрюккене. Телеграмму об этом зачитали прямо во время спектакля в театре «Водевиль», и зал взорвался восторженными воплями. На следующий день в «Варьете» давали моих «Разбойников»; в антракте спели «Марсельезу». Мельяк спешно сочинил девять патриотических четверостиший по просьбе директора (был бы он так расторопен со мной!), и под их декламацию с публики собирали пожертвования для раненых солдат. Я думал, что война будет короткой, и собирался вернуться из Этрета в Париж, готовить новый сезон, но легкий щелчок по носу стал первым предупреждением. Меня должны были произвести в офицеры ордена Почетного легиона, однако императрица Евгения вычеркнула мое имя из списка. Я оказался виноват в том, что Мак-Магона поколотили в Эльзасе! Дальше – больше: пруссаки разбили Базена под Мецем, захватили Седан и священную особу нашего монарха! Наверное, мой гимн «Боже, храни императора» на слова Мери пели недостаточно усердно.

Тьер, возглавивший временное правительство, объявил из Бордо, что после освобождения от немецкой оккупации монархия будет восстановлена. В ответ над осажденным Парижем подняли красный флаг.

Меня не было в Париже во время осады и Коммуны. Уже девятого сентября новый префект полиции приказал закрыть все театры, поскольку «отечество в трауре», а на самом деле – чтобы экономить газ и уголь. Музыкальные газеты перестали выходить. Актеров записали в ополчение, актрисы (наименее известные, разумеется) стали сиделками в госпиталях, в которые переделали театральные фойе. Многим казалось, что это конец, грохот пушек навсегда заглушит голос муз, надо уезжать – в Италию, Англию, Америку… Впервые я чувствовал себя в Вене изгнанником, хотя там шли целых пять моих оперетт.

Невозмутимый Анри д’Артуа собирался занять свои апартаменты в Версале, но этому помешал спор по весьма важному вопросу. Бурбон, которого Тьер поспешил назвать основателем республики и французским Вашингтоном, хотел вернуть Франции белое знамя с королевскими лилиями; тем временем орлеанисты размахивали революционным триколором. Цвет знамени оказался важнее того, что пруссаки забрали себе Эльзас, Лотарингию и пять миллиардов франков контрибуции, а Тюильри, Ратуша, Дворец правосудия и Вандомская колонна разрушены коммунарами, которых тысячами отправляли умирать в Новую Каледонию, ведь это дело принципа, а не сиюминутные проблемы. Поэтому Национальное собрание избрало Тьера «президентом Республики» – на время, пока претенденты на трон не договорятся наконец между собой.