Приключения Оффенбаха в Америке

Внесу ясность в этот вопрос, чтобы закрыть его раз и навсегда. В Оффенбахе родился мой отец Исаак; когда ему исполнилось тридцать лет, он сделал название этого городка своей фамилией, повинуясь наполеоновскому закону 1808 года о том, что у всех, даже у евреев, должны быть официальные наименования, по которым их можно будет различать. К тому времени он уже лет шесть проживал в Кёльне, вернее, в Дёйце – пригороде по ту сторону Рейна, отведенном для евреев, потому что селиться в самом городе им было запрещено – до прихода французов[41]. У евреев не было фамилий, но были прозвища, и моего отца сразу по прибытии прозвали der Offenbacher. Свою новообретенную фамилию (с ударением на первый слог) он передал и моей матушке Мириам, дочери местного менялы. Отец завел переплетную мастерскую и играл на скрипке по трактирам, а еще пел в синагоге, где главным раввином был двоюродный дед Генриха Гейне. Только произведя на свет четырех дочерей и сына, мои родители решились перебраться за реку и поселились в самом Кёльне, который тогда уже перешел под власть Пруссии. Сыном был Иуда, он же Юлиус (я зову его Жюлем). Две дочери умерли детьми, мир их праху; Терезия скончалась в сорок втором, только Ранетта, вышедшая замуж за галантерейщика Моисея Фалька, всё еще живет в Кёльне и служит последней ниточкой, связывающей меня с этим городом… Отец мой давал уроки игры на гитаре, флейте и скрипке, был кантором в синагоге – деньги нужно было зарабатывать всеми возможными способами, потому что моя матушка, удрученная смертью детей, решила возместить их утрату с процентами: в Кёльне родились Изабелла, Якоб (то есть я, Жак; матушка звала меня Кёбеше), Генриетта, Юлия и Михель.

Официально я родился в Кёльне, но на самом деле я появился на свет среди Музыки. В нашем доме она звучала постоянно: отец играл на всём, что под руку попадется, матушка прекрасно пела, и мы, дети, пытались им подражать. Мой первый крик был мелодией, и родители часто говорили, что плакал я всегда в такт. Ни у кого не возникало сомнений, что мне суждено быть музыкантом, но вот в какой стране? Точно не в Пруссии (будучи патриотами Германии, жители Рейнской области оставались франкофилами и пруссофобами), и, уж конечно, не в Кёльне: в городе, где все друг друга знают, невозможно прославиться, а отец грезил о славе – для меня. В мае тридцатого года великий Паганини дал в Кёльне два концерта; я был на каждом из них, замирая от восторга, и понял: вот кем я хочу стать! Мне было тогда десять лет. Пройдет четырнадцать лет, и я отправлюсь на гастроли в Лондон; в одной из газет напишут: «Господин Оффенбах для виолончели – то же, что Паганини для скрипки»… Но до этого было еще далеко. А той зимой мы с Изабеллой и Юлиусом играли в винном кабачке «Жандр» на площади Ноймаркт – по воскресеньям, четвергам и пятницам, на пианино, скрипке и виолончели; нас преподносили как закуску к лучшему вину и утонченную приправу к свиным ножкам с квашеной капустой. О наших концертах упомянули в «Кёльнише цайтунг»; эта заметка стала моим свидетельством о рождении как музыканта. Отец оплачивал мои уроки французского у герра Данцига – вдобавок к ивриту и немецкому, которые я изучал в хедере. Он уже тогда решил, что мой путь лежит не в Вену (музыкальную Мекку, врата которой не откроют для евреев), а в Париж, по стопам Мейербера. Франция приняла меня в свои объятия, когда мне было четырнадцать, и я не стал из них вырываться. Париж пропитал меня своим духом и научил произносить мое имя на свой лад – Жак Оффэнбак. Так что я не немец и не француз, я – парижанин. Не спорьте понапрасну, господа.