Приключения Оффенбаха в Америке

Больше всего работы им выпадает, конечно, не в официальные праздники, а в период Карнавала – вот когда свобода срывается с цепи и является в самом необузданном виде! Поплясав на балах, подурачившись на маскарадах, прокатившись верхом на Жирном быке, она из последних сил тащится на заплетающихся ногах по бульварам от заставы Куртий – осовелая, в пьяном угаре, готовая свалиться в канаву и там уснуть. Про балы в Опере я вам уже рассказывал. Конечно, теперь они уже не те, что при Мюзаре. Года три назад мне попалась на глаза картина господина Мане – «Бал в Опере», и я был весьма позабавлен видом партера, полного господ в черных фраках, черных брюках и черных цилиндрах, с парой дам в черных домино, которых безуспешно пытались растормошить ярко накрашенные девицы в атласных панталончиках и носатые арлекины, бывшие в явном меньшинстве. Ну просто похороны какие-то! Мюзара, увы, больше нет на свете, Исаак Штраус давно покинул дирижерский пульт и колесит теперь по Европе, скупая антикварную мебель и редкие экземпляры Талмуда: это более надежное вложение капитала, чем партитуры. Да и Опера уже не та – прежняя, на улице Лепелетье, сгорела дотла, о чём я уже говорил. Ее гибель подстегнула строительство новой, по проекту Шарля Гарнье, которая рисковала повторить судьбу Кёльнского собора. Фасад открыли во время Всемирной выставки шестьдесят седьмого года, 15 августа – на именины императора, которому не терпелось увидеть хотя бы кусочек будущей Академии музыки, оперы и балета. «Что же это за стиль? – удивилась императрица Евгения. – Единства нет! Ни греческий, ни Луи Кенз и даже не Луи Сез…» «Все эти стили – вчерашний день, – отвечал ей Гарнье. – Это Наполеон Труа!» Ему припомнили эти слова, когда Опера наконец открылась окончательно пятого января семьдесят пятого года, и президент Мак-Магон, лорд-мэр Лондона, бургомистр Амстердама и королевская чета из Испании поднялись по роскошной лестнице – такой красивой, что надо бы выдавать посетителям шлепанцы, чтобы не повредили ее своими каблуками. Гарнье как императорский прихвостень приглашения не получил и был вынужден купить себе билет в ложу второго яруса, иначе он бы не попал на открытие собственного творения, на которое угробил пятнадцать лет жизни. (Тридцать первого декабря он лично вручил директору Оперы девять тысяч семьсот сорок два ключа от всех дверей.) Мне-то прислали пригласительный билет, а вот депутаты Национального собрания тянули жребий – кто войдет в число счастливчиков, ведь на всю палату выделили две с половиной сотни билетов. Когда представление закончилось, уже перевалило за полночь, и вся площадь утонула в густом, прямо лондонском тумане, который не могли рассеять редкие и тусклые фонари. А седьмого февраля в Оперу набилось восемь тысяч человек на бал-маскарад – в большей степени чтобы поглазеть на скульптуры, мрамор и позолоту и отогреться у имперской роскоши после унылой республиканской простоты.

С Жирным быком покончила война: карнавал после нее еще возродился, а шествие уже нет. В третий раз Республика убивает несчастное животное! Быкам давали имена по названиям модных романов, оперетт или песенок, наряжали и торжественно водили под музыку с пышной свитой, точно египетских божеств; Лео Делиб даже написал гимн быку Апису; на старом Ипподроме собиралось двести, а то и триста тысяч зрителей, чтобы взглянуть на этот кортеж. Толпа приветствовала самого дородного и красивого быка, отобранного среди нескольких претендентов, украшала его цветами и ходила за ним по пятам. (Именно это и напугало республиканцев: никогда не знаешь, чего ждать от толпы.) В семьдесят первом году, когда карнавал был официально запрещен полицией, несколько шутников всё же устроили шествие, раздавая всем встречным листовку с песенкой и карикатурой. Адольф Тьер, неделю как избранный главой государства и правительства, был изображен там в виде амура в нелепой шляпе, сидящим верхом на Жирном быке – Франции, которого тащат на заклание два жреца в прусских остроконечных касках, и проливающим слезы, собираясь подписать капитуляцию огромным пером.