Приключения Оффенбаха в Америке

Шествия от заставы Куртий прекратились еще раньше, по милости барона Османа – разрушителя и созидателя, а ведь они были одной из блесток «парижской жизни». Карнавал продолжался со дня святого Мартина в ноябре до Жирного вторника в феврале или марте. Высшее общество танцевало на балах в Тюильри или в особняке у Меттернихов. Княгиня Паулина (Maulina von Petternich, как ее называли в Вене за острый язык и любовь к сплетням[46]) принесла в Париж немецкий обычай наряжать елку на Рождество, а с шестидесятого года распахивала перед гостями седьмого января двери своего сада, превращенного в бальный зал. Деревья, павильоны и гости сияли бенгальскими огнями, а между ними носилась хозяйка, «прекрасная дурнушка», – пела, танцевала, играла на рояле… В кабачках и тавернах за парижскими заставами (где вино стоило дешевле, чем в городе, и продавалось литрами) веселье тоже било через край. В ночь с Жирного вторника на Пепельную среду пировали, как в последний раз. А поутру кабачки закрывались, и вся вывалившаяся из них компания отправлялась в Париж. По дороге пьяный шумный поток вбирал в себя ручейки танцоров, всю ночь плясавших польку и канкан у Денуайе, Фавье или в «Фоли де Бельвиль», заплатив четыре су за вход.

От заставы Бельвиль и Куртий шли по улице Фобур-дю-Тампль до площади Водокачки, затем по улице Тампль на площадь Ратуши. За шествием наблюдали обыватели, прижавшись лицом к оконным стеклам; самые ушлые сдавали места у окон приезжим, а на пустырях зрители вставали на стремянки, чтобы лучше видеть. Арлекины и Коломбины, разбойники и пастýшки, помпадурши и скелеты с косой, просто ряженые всех мастей шли пешком или ехали на повозках, взбирались на крыши фиакров, пили, пели, вопили, лаяли, мяукали, кукарекали, плясали, задирая ноги и юбки, обнимались с кем попало, бранились, спотыкались, ругались, падали, поднимались или оставались лежать; зрители бросали в них конфетти, а то и всякие огрызки или объедки, которые те ловили и отправляли обратно – или швыряли в окна проезжавших мимо экипажей; меткий бросок вызывал взрывы буйного веселья. «Дезертиров», пытавшихся отсеяться по дороге, возвращали силой, но тогда вмешивалась полиция и эскортировала буянов в участок, где они продолжали горланить песни: «Мы не лягушки, чтоб воду пить!» или «Живи сейчас, пока не помер!». К полудню всё стихало; державшиеся на ногах расходились по домам, хмурые метельщики убирали мусор и человеческие отбросы, поднимая кого пинком, кого подмышки.

Когда заставы сломали, кабачки обложили таким же налогом, как и в городе, да и по заново проложенным улицам теперь было не пройти из-за рытвин и груд кирпичей. Два года назад кто-то объявил подписку, чтобы возродить шествия Пепельной среды. Я бы дал денег, если бы они у меня были.

Каким бы тяжелым ни было похмелье от Жирного вторника, оно выветривалось задолго до окончания Великого поста. Загрустившие весельчаки впадали в уныние. Благословенны те, кому пришла в голову идея перенести в столицу провинциальный обычай: в маленьких городках парни устраивали для девушек танцы в Жирный вторник, а те платили им любезностью за любезность в третий четверг Великого поста – в этот день старуху Зиму с наслаждением разрубали пополам. Хорошо помню один такой ночной праздник в марте пятьдесят третьего года, в доме певца Роже на улице Тюрго. Все гости нарядились персонажами времен Директории, я был сельским музыкантом. После ужина я играл «Польку дудочек», меня носили на руках… А двадцать восьмого марта пятьдесят седьмого года уже мы с Эрминией давали костюмированный бал в нашей квартире на улице Лаффита, 11 («гостям, которых подводит коварная память, достаточно представить себе ноги хозяина, чтобы вспомнить номер дома»), на пятом этаже: Надар и Бизе нарядились младенцами, Геварт – краснокожим, Делиб – цыпленком, Кремьё – французским гвардейцем с большим султаном, а мы с Вильмессаном – бретонцами. Гюстав Доре изобразил какой-то немыслимый танец; около часа ночи мы с Эдмоном Абу[47] представили «Дитя-трувер, или Взятие Кастельнодари» – «музыкальную драму в пяти действиях в чьем-то там переводе, с декорациями Доре и Надара и в постановке Густава Вазы» – короче говоря, пародию на «Трубадура» Верди: я играл Морико, а бородатый Абу – палача; его топор вымазали смородиновым вареньем; махнув им, он закончил пьесу и дал сигнал к ужину, после которого все гости исполняли «Вальс птичьего двора». Тогда же было основано «Общество взаимного страхования от скуки», проводившее ежегодные заседания; все его члены награждались орденом Майского жука[48].

Праздником юных девушек посреди всеобщего воздержания (настоящего или мнимого) парижане обязаны своим прачкам. Не все из них были юны и девственны, но веселились и плясали от души. Именно у прачек с Монмартра Мюзар подсмотрел канкан, перенял, преобразил и перенес в Оперу. Мадемуазель Марешаль, отплясывавшая его в моем «Крокефере», умудрилась сделать канкан целомудренным, избавив меня одновременно от придирок цензуры и от убытков: публика валила валом.