Приключения Оффенбаха в Америке

Конечно, на банкетах мы говорим не то, что думаем, а то, чего от нас желают услышать. Если бы я мог exprimer le fond de ma pensée – высказать то, что у меня на уме, то речь моя вышла бы примерно такой:

Огромный толчок, с помощью которого США вырвались вперед, был односторонним: американцы торжествуют в мире материальном, оставив в стороне мир духовный. Это отлично развитое тело без души, ибо душа есть искусство – воплощение самой возвышенной мысли. Можно с легкостью сдать в утиль дилижансы, заменив их паровозами, но для театра нужна традиция, школа, постоянная сцена, сыгранная труппа. Ни музыка, ни живопись, ни скульптура не могут развиваться в Америке, хотя там есть и музыканты, и живописцы, и скульпторы – и на пустыре могут вырасти цветы, но нельзя назвать это садом. И кстати, публику, то есть ценителей и знатоков искусства, тоже надо взращивать умело и терпеливо, иначе она рискует сделаться добычей шарлатанов.

В Европе государство содержит только самые крупные столичные театры, а в маленьких городах театральные антрепризы, музеи и прочее существуют на средства муниципалитетов, которые многое делают для искусства в нашей стране. Они даже часто платят стипендии студентам консерваторий и академий, проявившим артистические дарования. Вот пример для подражания! Если же городские власти предпочитают заниматься мощением улиц и прокладкой трамвайных путей, создайте общества покровительства искусствам, у вас ведь немало умных, дельных и богатых людей! Частная инициатива играет у вас такую же по значению роль, как правительства в Европе. Я вообще очень рассудителен и красноречив, когда говорю сам с собой.

Отыграв свой последний концерт в Америке, я с трудом подыскал слова, чтобы в последний раз поблагодарить музыкантов за помощь, и от всей души пожелал им дальнейших успехов. Теперь я был полноправным членом их Общества. Еще до моего отъезда в Филадельфию они передали мне текст резолюции, принятой на общем собрании и напечатанной на белой атласной бумаге. Там говорилось, что моя репутация вполне заслуженна, они отдают должное моим профессиональным навыкам, будут хранить в своем сердце воспоминание о нашем сотрудничестве и желают мне процветания и счастья. Вместе с этим свитком мне вручили дирижерскую палочку – да какую там палочку, настоящий маршальский жезл! С виду из черного дерева, но на самом деле из гуттаперчи, оба конца инкрустированы золотом, в один вставлен агат, в другой – аметист, а посередине – золотая лира. Королевский подарок! Я повторял «спасибо» на все лады. Оркестранты, в свою очередь, поблагодарили меня за концерт в пользу их Общества и вырвали у меня обещание, что я снова приеду в Америку года через два-три. Случалось ли вам давать слово в надежде, что сдержать его не придется? Ах да, я уже спрашивал. Вам я признаюсь откровенно: я был рад, что уезжаю. Моя душа истосковалась на чужбине; только работая урывками над «Бутылкой молока», я мог забыть о том, где нахожусь и перенестись мыслями в милую Францию.

Когда-то и она была для меня чужбиной. В том возрасте, когда другие дети еще ходят в школу, я зарабатывал себе на жизнь, играя на виолончели в оркестре «Опера-Комик» и давая уроки сольфеджио одному-единственному ученику. Конечно, я был окружен товарищами, и Жюль тоже был рядом, но всё же я часто чувствовал себя одиноко – так одиноко, что хотелось плакать. Я тосковал по матушке, по родному дому, так не похожему на мансарду, где мне приходилось жить. Сестра Юлия позже рассказала мне, что, когда мы уехали в Париж (отец, Жюль и я), матушка вернулась в дом, словно не в себе, и оперлась о горячую плиту, не замечая жара; если бы Юлия не крикнула: «Осторожно, горячо!», она сожгла бы себе руки. Потому она и не отпустила в столицу Михеля – разлуки с младшим сыном она бы не перенесла. Как я её понимал! В минуты острой тоски у меня в голове начинали звучать первые восемь тактов колыбельной, которую в детстве пела мне матушка. Этот вальс с немудреной мелодией превратился для меня в молитву, которую я напевал или наигрывал с утра до вечера, но не для того, чтобы она возносилась к небу: мне казалось, что мои родные тоже услышат эту мелодию, и когда она вновь отзывалась эхом в моей голове, мне верилось, что они мне отвечают.

Всё пройдет, пройдет и это,
Лишь не унывай!
Звезды тьму рассеют светом.
Глазки закрывай!
Пусть тебе приснится сказка,
Где всегда светло,
Где добро, любовь и ласка
Побеждают зло…

Этот вальс Циммера в моей обработке – «Последнее воспоминание» – Шудан издал четыре года назад; тогда я тоже чувствовал себя неприкаянно, мне только и оставалось, что твердить себе: «Всё пройдет, пройдет и это…»