Приключения Оффенбаха в Америке

Второе происшествие было, скорее, комическим, чем трагическим. Однажды вечером, когда мы все собрались в салоне, чтобы побеседовать за чаем, вдруг появился пассажир, одетый (вернее, раздетый), точно пекарь за работой. Кроме того, бедняга был сильно навеселе. К счастью, на борту находились всего две или три дамы, и прежде чем бразилец успел выкинуть какой-нибудь фортель, старший стюард отконвоировал его в каюту. Похоже, в тот вечер он прикончил целую корзинку рома, но вряд ли это был J.M.: я никогда не видел, чтобы ром этой превосходной марки так злоупотреблял доверием своих поклонников.

Согласно законам драматургии третье происшествие было трагикомическим. Доктор Руссель почувствовал себя лучше, и мы наконец-то смогли поговорить. Он поинтересовался, какое впечатление произвела на меня Америка. Я изложил ему вкратце все те соображения, с которыми вы уже знакомы, добавив несколько слов по поводу мании американцев основывать общества: трезвенников, масонов, старых холостяков, толстых, худых… Достаточно получить разрешение мэра, чтобы общество устроило шествие по городу, парализовав движение омнибусов, экипажей и пешеходов. Участники дефиле выставляют напоказ всякого рода почетные знаки, награды, банты и шарфы всех цветов и оттенков – американцы всё это обожают и награждают сами себя. А меня обошли повышением в ордене Почетного легиона!

После этих слов некий господин лет пятидесяти, совершавший моцион по палубе, со впалыми щеками и вислыми усами а-ля Мак-Магон, начал прислушиваться к нашему разговору и уселся невдалеке. Мне это не понравилось, но доктор Руссель раскланялся с ним как со знакомым.

– Признаюсь, вы подметили столько интересных мелочей, на которые я просто не обратил внимания, – сказал он мне. – Вам бы следовало всё это описать. Уверен, такая книга будет очень интересна читателям!

– Увольте! – запротестовал я. – У меня не настолько большое самомнение, чтобы докучать публике рассказами, интересными разве что моим родным и друзьям.

– Как пожелаете, – не согласился он, – но я первым пожалею, если вы не оставите мемуаров.

– Мемуаров! – воскликнул я со смехом. – Мемуары – умышленное убийство истины. Читали вы, что написал обо мне Арсен Уссэ? Он якобы встретил меня на улице в пятидесятом году и позвал к себе в «Комеди-Франсез» в таких выражениях: «Голубчик, мы с вами произведем революцию!» А я ему якобы ответил: «То есть наделаем шума? Это по моей части!» Можете вы себе представить, чтобы я пошутил так плоско и глупо? Любителям шума следует обращаться к Вагнеру. И потом, задавать моду – пожалуйста, это единственный способ за ней угнаться, а революций я никогда делать не стану: они выносят наверх невежд. К тому же во Франции революции устраивают лишь затем, чтобы вернуть всё как было, разве не так?

Вислоусый господин вдруг вскочил на ноги и в один прыжок оказался возле меня.

– Вы, иноземец, нашедший во Франции приют, почет и уважение, позволяете себе смеяться над Республикой! – закричал он гневно. – Уважайте этот бант. – Он ткнул пальцем в красную ленту в моей петлице. – Ведь это он принес вам вожделенное гражданство!

Я слегка опешил, не ожидав такого поворота. Доктор Руссель тоже смутился, однако попытался урезонить буйного соседа:

– Вы всё неверно поняли, коллега: господин Оффенбах шутит, мы все прекрасно это понимаем, он никого не желает оскорбить, тем более Францию, ведь он истинный француз, искренне преданный своему приемному отечеству.

Другие пассажиры, в том числе дамы, начали поглядывать в нашу сторону. Присутствие публики подбодрило моего врага, и он разразился новым монологом.

– Этот господин на всем протяжении Империи отравлял нас своей пошлой, глупой, похабной опереттой, которая высоко котировалась у развращенной и праздной публики, состоявшей из светских прощелыг и куртизанок! – витийствовал новоявленный Савонарола. – Теперь его товар не в цене – вот почему он не любит Республику!

Ему вежливо напомнили, что наш пароход следует из Америки – старейшей республики Нового времени.

– Пруссак!

Тут уж я очнулся и встал на защиту своего доброго имени. Я вспомнил, кто этот господин, – Люсьен Арбель, мне указали на него в один из первых вечеров на пароходе. Он родом откуда-то с юга, начинал чертежником, потом работал кочегаром и машинистом на железной дороге от Парижа до Лиона, запатентовал метод изготовления колес из кованого железа и открыл собственное дело. Железные колеса требовались не только для вагонов, но и для артиллерии, и Арбель разъезжал по всем промышленным выставкам во Франции и за рубежом, собирая призы и награды. В семидесятом году он стал полковником Национальной гвардии, после ее роспуска избрался депутатом и вот теперь дорос до сенатора. Я не преминул ему заметить, что мои оперетты пользовались равным успехом в Париже и Берлине, и я не виноват, если прусские артиллеристы лучше управляются со своими орудиями. Это еще больше разъярило его.