Приключения Оффенбаха в Америке

Господин Бетселер счел своим долгом вмешаться. Мне стыдно об этом вспоминать, но он встал между нами, точно рефери на боксерском ринге, удерживая нас обоих на расстоянии вытянутой руки, пока Арбель продолжал выкрикивать свои глупости, а я отвечал ему в столь же непарламентских выражениях, подчеркивая, что ему не следует отождествлять Францию со своей особой.

Меня считают милым и любезным человеком (и это правда), но я легко выхожу из себя. Перед тем как приступить к репетициям, я заранее прошу прощения у артистов за те неприятные вещи, которые они от меня услышат, и перестаю себя сдерживать. Я кричу, ругаюсь, топаю ногами, размахиваю руками и тростью (сколько тростей я переломал, стуча ими об пол!), но всё это ради того, чтобы из тусклого и скучного ползания по сцене получилось яркое, увлекательное действо. Поэтому, когда я в изнеможении падаю в кресло на авансцене, задыхаясь, корчась от боли и весь в поту под своей шубой, актеры, только что ворчавшие на мои: «Отлично! Никуда не годится!» и «Прекрасно! Начнем сначала!», сами мне аплодируют. Но здесь, конечно же, был не театр, а избыток эмоций не добавил красоты этой (каюсь) безобразной сцене. Впрочем, я мог считать себя победителем, поскольку поле битвы осталось за мной, а господину сенатору пришлось удалиться. Я извинился перед господином Бетселером и сердечно поблагодарил Теофиля Русселя (он, кстати, тоже депутат от республиканцев, что не мешает ему оставаться приличным человеком), а он тепло пожал мне руку.

Весь оставшийся день я мысленно возвращался к досадному происшествию с Арбелем. Всем известно, что громче всего кричат, когда задето больное место. Я точно бельмо на глазу у таких вот республиканцев, потому что считаюсь одним из символов Империи, а сравнение с нею не всегда бывает в пользу Республики. Взять, к примеру, цензуру, от которой мы все так настрадались! Однажды шутка Дезире про непрочность конституционных устоев (он взгромоздился на бочку, а та не выдержала его веса) вызвала скандал и вывела из репертуара «Пастухов» – моё лучшее произведение. Что изменилось со свержением тирана и наступлением свободы? Полтора года назад Кристиан, игравший в «Разбойниках» Кампо-Тассо, обратился к актеру, игравшему Глориа-Кассиса, пропев: «Gloria Cassis et Spiritui Sancto», точь-в-точь как в церкви: Gloria Patri et Spiritui Sancto[51]. В зале оказался государственный советник, который немедленно донес о «возмутительном происшествии» министру искусств, министр написал префекту полиции, чтобы тот пресек беспорядки; префект устроил выволочку комиссарам, в обязанность которых входило следить за пьесой по тексту, утвержденному цензурой; директор «Варьете» Бертран забрал у Кристиана роль и взыскал с него штраф, но министр этим не ограничился и разослал предупреждение всем директорам парижских театров – никакой отсебятины! «Каскады» – пережиток темного прошлого! Кстати, импровизировать любят (и умеют) лишь актеры из малых театров, живущих за собственный счет. Чем ближе к казенной кормушке, тем выше престиж, но и меньше свободы. Жить по уложениям, творить по правилам, шутить строго по тексту – с армией оловянных солдатиков побед не одержать!

Цензура видит скрытый смысл в самой невинной шутке, но не обращает внимания на очевидное именно потому, что увидеть это – значит признать его существование. Однажды я хотел устроить благотворительный концерт в Этрета, но трусоватый мэр побоялся дать на него разрешение: ему казалось, что от меня пахнет серой и даже имени моего нельзя называть без тяжелых последствий для бессмертной души. Я всё же добился своего, задействовав свои связи, и вывесил афишу:

С разрешения

МЭРА

Жак Оффенбах

приглашает

НА

концерт

«Волшебный

ФОНАРЬ»

И афиша прекрасно висела себе сколько положено, и все её читали, и никто даже не пикнул.

Между прочим, в монархиях публика продолжает радостно отравляться моей музыкой: мои оперетты звучат на венгерском, чешском, русском, а король бельгийцев Леопольд II совершал свой торжественный въезд в Брюссель под «Шествие царей» из «Прекрасной Елены» в исполнении военного оркестра. (Это обстоятельство развеселило только Бодлера, все остальные сочли его в порядке вещей.) Да что там король, сам папа римский сокрушался, что только он один из всех государей не мог пойти на «Великую герцогиню Герольштейнскую», когда ее давали в Вечном городе! Кстати, австрийский император Франц-Иосиф, приехавший на Выставку шестьдесят седьмого года к шапочному разбору, привлек к себе внимание тем, что посещал «серьезные» театры и, в отличие от всех остальных монархов, не ходил ни на «Прекрасную Елену», ни на «Великую герцогиню Герольштейнскую», ни на «Парижскую жизнь» – что за добродетельный государь, какой пример для подражания! А дело в том, что старина Франц уже пересмотрел всё это в Вене и не мог обидеть Марию Гейстингер визитом к Гортензии Шнайдер, исполнявшей те же роли.