Принц инкогнито

Минька помнит настенные лампадки перед грубо намалёванным изображением какой-то местной святой, помнит, как в подворотне вдруг открывается жерло: оттуда горячий рыбный дух, стук ножей и посуды, галдёж, тарабарщина… Потеряли дорогу, на очередном повороте уткнулись в тупик; обратно — снова тупик, заметались; кругом всё в чёрных пятнах от плесени, скользко, запахи нечистот… Минька помнит — как будто сквозь сон — толстую женщину и какого-то тощего, испитого, в жилете на грязное тело, с рыбой, которую этот тощий держит в руках… нет, не в руках, а на руках, как ребёнка; помнит, как эта рыба лоснится, а толстая женщина не то смеётся, не то причитает и сильно трясёт колышущимися руками, словно рёбрами обеих ладоней одновременно рубит что-то…

Внезапно раскрывшееся, разверзшееся пустое пространство, чёрное небо и ветер, наконец можно дышать; вдалеке — газовые фонари, впереди море, слышно, как оно расшибается о набережную, летят брызги…

В тот самый момент, когда Минька и Невозможный матрос оказываются на широком низком мосту Умбертино, у них за спиной бьют часы. Справа и слева, по обе стороны от моста громоздится множество лодок, теснятся мачты. Под фонарями играет, юлит вода. За мостом города больше нет. Темнота, пустота, под ногами просёлок — утоптанная земля, пыль.

Минька всей грудью вдыхает свежесть, травяную, ночную, не может надышаться и только задним числом понимает, как смрадно и страшно ему было в трущобах. Совсем не думает о том, куда они держат путь и зачем: целиком положился на своего провожатого — а тот озабоченно рассуждает… знаешь о чём? О том, что в соборе он не увидел Фальера:

— Без Франции нам будет весьма тяжело. Вес-с-сьма! Можно сказать, всё сначала: опять балансировать… Как ты полагаешь, явится? На мою коронацию явится?

— Кто?

— Фальер, я же тебе толкую, Арман Фальер! Президент Франции — как-никак, солидная политическая величина… Не обманет?

Минька принимается хохотать так, что чуть было не падает — а может, и правда падает: не только ступни, но и ладони помнят на ощупь эту дорогу, мягкую, как просеянная мука. В этой глуши, только что от каких-то диких головорезов, по дороге незнамо куда, ночь, край света, собаки лают — а тут, вишь, забота, фалера-холера!..

Помнишь, ещё совсем недавно я числил Миньку второстепенным, сугубо техническим персонажем, как будто его единственное предназначение — с открытым ртом восхищаться Невозможным матросом, Его Высочеством, собственно — мной… А сейчас я ловлю себя на том, что мне гораздо уютнее с Минькой, чем с принцем. Тот поглощён своей целью, а Минька таращится по сторонам: именно Минькиными глазами я вижу чёрные растрёпанные силуэты пальм на фоне неба, с Минькой слышу в темноте курлыканье горлиц, Минькиной рукой помню прохладную пыль (декабрьской ночью здесь, на Сицилии, температура двенадцать-четырнадцать градусов). Я бы замёрз в рубахе и полотняной куртке, а Минька с Его Высочеством закалённые моряки. Так вот, с Его Высочеством (Моим Высочеством) мне, признаться, неловко — а с Минькой весело.

Раньше я тоже рвался к будущей коронации, исключительно к ней, а все эти жареные каштаны, фикусы с воздушными корнями-мочалками, рыбные подворотни — всё это мне казалось не более чем размалёванным задником, и Минька был для меня — первый попавшийся, безразлично какой…

Но выяснилось, что имеет значение, — а может быть, даже единственное, что имеет значение, — лёгкость, беспечность, товарищество, свобода, азарт — всё то, чего у меня в жизни не было. Я не в упрёк тебе говорю — просто хочу туда, к ним. Время тает, огонь шуршит и жужжит, сквозь чёрное кружево прорываются языки, в пещерах кипят жидкие нити, и я стараюсь успеть: шумит ветер, где-то лают собаки, мы шагаем мимо каменных изгородей, виноградников, тёмных садов, дорога плавно взбирается в гору, Минька взбивает носками сапог рыхлые облачка, темнота сладко пахнет — Его Высочество говорит, «померанцами». Пусть померанцами.

Догоняем селян — из тех, которые не остались в городе на гулянье, а после праздничного шествия возвращаются восвояси. В темноте Миньке кажется, будто едут верхом на медведях, — но от «медведей» запах тёплый и безобидный, домашний: это заросшие шерстью большие мулы. Скрип колёс, бряканье колокольчиков, пастушеская свирелька просипывает одни и те же три ноты.

Вдруг сзади — треск, дребезжание, яркий свет закачался: Минька и Невозможный матрос ныряют в траву и, пригнувшись, следят, как мимо с чинным шуршанием проезжает автомобиль, внутри что-то белеет — краги водителя или воротничок пассажира; замедлясь, автомобиль поворачивает направо — в аллею, обсаженную большими деревьями.

Вдоль обочины, мокрые от росы, припадаем к траве, залегаем, когда проезжают новые автомобили и вслед — конные экипажи. Аллея неравномерно уставлена факелами: одни горят ровно, другие мечутся, сильно чадят и трещат, за деревьями носятся тени. Нам, Миньке и Невозможному, это на руку: с освещённой дороги, из-за стволов, в этой качке и тряске нас не разглядеть.