Принцип неопределенности

Особенно чудно вело себя моё сознание по отношению к тому, для чего «не было» меня, когда происходил разрыв между воспринимаемым мной и кем-то иным, дробя мир на несколько субъективно разных частей, удерживаемых между тем в одном моём плывущем сознании. Или только могущих в нём существовать – неважно. Были тому виной камеры или сканеры, на которых я цинично отсутствовал, ставя под сомнение саму привычную косную идею непрерывного и связного бытия? Моё «несуществование» с каждым показным не-жестом не-существования, с каждым не-кривлянием на камеру всё сильнее неизъяснимым, но ощутимым образом начинало влиять и на меня самого, как бы разум мой ни пытался отгородиться самим фактом своего существования от кошмарно-чужеродной идеи небытия.

Каким-то странным, словно не своим, совершенно безучастным зрением наблюдал я эти предметы, объективы и микрофоны, и одновременно словно бы никак и никогда не взаимодействовал с ними. Как безжизненная статуя, неодушевленный каменный идол, изредка распахивающий каменные вежды, чтобы на миг взглянуть на застывших в ужасе прохожих.

Как предметы эти, так и прохожие эти сами в ответ одновременно и существовали, и отсутствовали для меня. Как правило, во время таких практик сознание моё неизбежно теряло фокус и со временем иллюзия распадалась, но сейчас я хватил лишки, возжелав объять необъятное. Липкий туман, с едва ощутимым амбре керосина, сгустился и начал возгонять меня самого в едва заметную взвесь. Чувство утери веса не придавало уверенности – я попытался было сориентироваться в размазанном пространстве, но, лишь покрывшись липким потом, начал размахивать холодеющими рукам. Перед глазами поплыл уносимый в никуда туман – словно бы из меня самого.

Не останавливаясь и не подвергая сомнению свой талант, я шаг за шагом самонадеянно лишил права окружающему видеть меня во всех диапазонах, слышать, осязать и даже обонять. Уверенно, намеренно и… самонадеянно. И теперь тонул в мареве распадающегося мира; никак не выходило сорвать увенчавший меня в высокомерии Шлем ужаса.

Волосы встали дыбом, с ужасом не почувствовал Ничто за затылком, и не рискнул оборачиваться – за мной в Силе не ощущалось вообще ничего. Совсем. Невероятное, неизведанное ранее мной ощущение полного отсутствия этого чувства. Изъятие реальности. Затягивающая в себя дыра в Силе. Лишь потеряв способность замечать, смотреть, я оценил её глубину и важность. Я?

Что – «Я»? Что такое - это самое «я»?

Осознание не расширилось на весь мир – нет, оно сжалось до булавочной головки. Или мир сжался в точку? Ведь нельзя утверждать, что независимо от меня есть что-то, в чем этот самый «я» нахожусь. Всё, что я вижу, и всё, что создало и продолжает создавать «меня», находится в моём же сознании!

Нельзя просто взять и отказаться, начать отрицать, низводя в Ничто своё восприятие! – эта мысль удерживала меня от полного распада, настойчиво требуя всматриваться в ещё не отчалившие льдины действительности.

Поймав, выхватив из тумана на самой периферии осколок зеркала, я увидел странное, незнакомое лицо. Сверкающую же грань, отражающую странное существо, сжимала словно не своя ладонь, казалось бы, начерно клеймённая необычным символом. Это всё я?

Острые черты лица постепенно смазывались, рука же таяла в непроглядной мгле; сначала исчезла кожа, затем начало расползаться, будто бы растворяясь в едком щелоке красное, дымящееся кровью мясо. Я ничего не чувствовал – даже биения сердца – вот уже на кончиках пальцев виднелись только нервы, но спустя бесконечно долгий миг исчезли и они. Голая кость шаг за шагом избавлялась от обволакивающей её плоти, но я понимал, что и ей самой тоже осталось недолго.

Никогда я не испытывал такого всепоглощающего, пожирающего даже мысли ужаса. Перепуганный до смерти, я не мог даже шевельнуться; как парализованную осой гусеницу, меня пожирало нечто неизъяснимо-чужеродное. Холодное, извращенно-пустое.

Но вот чувство самосохранения, загрохотав ржавыми литаврами, вонзилось в сознание. Нельзя засыпать! Надо бороться со сном! Говорить, пускай даже и с самим собой...

Так это – я? Я всмотрелся в зеркало глубже, и по нему пробежала первая трещина, пересекая застывшее гипсовой, рассыпающейся неживой маской лицо. Засмердело мазутом.

Как это называется? Да – «слова»! Название для названий, порождающих себя сами. То, что я отчаянно пытался вспомнить.

Помню, что росла глубина замены? Подмены? ... Отрицания? ... Обмана! Обмана… если есть обман, то должно быть и нечто истинное. Нелепость! Где начинается одно, и где другое? Но одно происходит из другого. Предмет порождает своё отрицание… Значит был и предмет, если я не могу его найти. Нечто было утеряно, раз почти ничего нет.

Я ещё раз взглянул в отражение. Надо вспоминать. Терзая серебро, зеркало пересекла еще одна трещина: ещё немного, и я не увижу себя ни в чём! Глядишь, и меня так не станет. Торопись же!

Во рту ко привкусу мазута добавился кислый вкус окислившегося метала. Холод намертво сковал члены, неудержимо тянуло в сон. Вечный, а оттого неотвратно чудовищный.

И что же я отрицал?