Природа судейской деятельности

Великие судьи иногда высказывались в том духе, что философское начало, т. е. начало логического развития, мало значило или совсем не имело значения в нашем праве. Вероятно, ни один из них не был сколько-нибудь верен своим убеждениям при осуществлении своей деятельности. Лорд Холсбери сказал в Quinn v. Leathem, 1901, A.C. 495, 506: «Решение является руководящим только в том, что оно по факту разрешает. Я полностью отрицаю возможность его цитирования ради положения, которое может казаться вытекающим из него. Такой род обоснования предполагает, что право обязательно является логичным сводом правил, тогда как каждый юрист[45] должен признать, что право не всегда вообще логично»[46]. Возможно, это правда, но мы не должны заходить с этой правдой слишком далеко. Логическая согласованность не перестает быть большим делом оттого, что она не высшая цель. Холмс увещевал нас в суждении, сегодня классическом, что «душой права была не логика; ею был опыт»[47]. Но Холмс не сказал нам, что логикой нужно пренебречь, если опыт ничего не подсказывает. Я не могу нарушать согласия в логической структуре, создавая несогласованности, несообразности и искусственные исключения, пока нет какой-либо серьезной причины, которой обыкновенно является какое-либо соображение из истории, обычая, политики или справедливости (justice). В отсутствие такой причины я должен остаться логичным, как должен быть непредвзятым, причем по схожим причинам. Ведь нехорошо это – решать один и тот же вопрос в споре между одними так, а в споре между другими – иначе. «Если в группе дел встает один и тот же вопрос, стороны ожидают одинаковых решений. Это было бы высшей несправедливостью основывать решения по другим делам на противоположных началах. Если вчера, когда я был ответчиком, дело было решено против меня, то сегодня, будучи истцом, я буду ориентироваться на такое же решение. Если разрешить их по-разному, в моем сердце вспыхнет чувство глубокого недовольства неправдой; это было бы ущербом, действительным и моральным, моим правам»[48]. Каждый постигает силу этого чувства, когда два дела одинаковы. Следование прецеденту потому должно быть скорее правилом, нежели исключением, раз спорящие должны иметь уверенность в равном для всех суде[49]. Схожее чувство, но и отличное по остроте, лежит в основе расположенности прецедента расширять себя в направлении, задаваемом логическим развитием[50]. Без сомнений, чувство значительно подкрепляется тем, что зачастую является не чем иным, как тягой ума к elegantia juris, к согласию между формой и содержанием[51]. Это идеал, который никогда не перестанет привлекать к себе профессионалов, образующих юридическое сообщество. Для римских юристов он много значил, больше, чем для английских юристов или для наших, и определенно больше, чем он значит для клиентов. «Клиентов, – говорит Миллер в своих «Сухих фактах юриспруденции»[52], – не сильно заботит «красота» дела! Им хочется его хоть как-то разрешить на наиболее выгодных условиях, которых они могут добиться». Даже это не всегда так. Но по ходу развития системы прецедентного права некрасивые противостояния спорящих сторон дают сырье, из которого будут в итоге добыты прекрасные и светлые истины. Случайное и преходящее уступит существенному и постоянному. Судья, который кует право философским подходом, возможно, идет на поводу у своей умственной тяги к согласию между формой и содержанием. Но он делает кое-что большее. Он делает так, что право не перестает отвечать одному глубоко укоренившемуся и властному чувству. Возможно, только специалисты смогут оценить качество его работы и ее значение. Но их суждение, суждение юридического сообщества, передастся остальным и слегка окрасит общее сознание и общие убеждения[53]. В отсутствие иных способов проверки философский подход остается для судов органоном, коли случай и пристрастность должны быть исключены, а занятия людей устраиваются со стройным и непредвзятым единообразием, которое остается сутью для идеи права.