Пришелец из Нарбонны

— Раввин дон Бальтазар ждет вашу милость, — Йекутьель поклонился и пропустил Эли в библиотеку.

Раввин дон Бальтазар и Хаиме сидели над раскрытой книгой у конторки.

— Мир тебе. — Раввин дон Бальтазар на минуту задержал в своих пальцах ладонь Эли.

— Мир тебе, рабби. — Эли склонился к руке раввина дона Бальтазара.

— Хаиме, ты свободен, — обратился раввин дон Бальтазар к сыну.

Мальчик поднял на Эли заплаканные глаза и вышел без слова.

— Хаиме плакал? — спросил Эли.

— Да, увы, и это уже не плач ребенка.

— Для нашего времени он слишком чувствителен.

— Я говорил ему, что Исаак доверял своему отцу Аврааму, даже когда увидел жертвенный нож на своем горле.

— Неужели, упаси Господи…

— Я готов отдать место раввина за веру своего сына. Боюсь, что камень, брошенный в него мальчиками вчера, и камень, брошенный в меня сегодня, оставят незаживающие следы. Боюсь, что я уже потерял его. — Раввин закрыл книгу, положив на нее обе руки.

— Я буду защищать тебя, рабби.

— Как ты собираешься меня защищать?

— Я сделаю все, что в моих силах. Наилучшей защитой станет завтрашняя встреча с инквизитором. Это будет удар по главному источнику зла.

— Благодарю за веру в меня. Даже у Моисея были минуты сомнения. Но… но инквизитора не убивай.

— Это корень зла. Нет ничего более страшного, чем эта клевета. Он источник клеветы, еще одной — среди моря клеветы от начала света. Мы не верим в ту, рожденную древле, так с чего нам верить в нынешнюю?

— Благодарю тебя. Но грязь клеветников не смоешь бесследно. Выстоишь ли ты в своей вере?

— Выстою.

— Даже если меня оставят все?

— Рабби!

— Разве ты не видишь — половина баррио против меня. Остальные ждут суда и моей клятвы. Ты один веришь. Не в меня, а в предводительство. Хочешь спасти место раввина, как спасают Тору.

— Рабби!

— Они жаждут суда. Я бы мог встать перед судом, но они хотят от меня клятвы…

— Ты никогда не будешь клясться, — на пороге стояла донья Клара в черной тюлевой накидке. — Раввин, который клянется в том, что он не виноват, перестает быть раввином.

— Я уже перестал им быть.

— Кто это тебя устранил? — донья Клара быстро подошла и оперлась на стол. — Ты был и остаешься раввином, и никогда раввин дон Бальтазар Диас де Тудела не встанет перед судом общины в качестве обвиняемого.

— Я сделаю это для Хаиме. Я отрекусь от места, и пусть судят не раввина, а простого человека. Это был мой народ, теперь же пусть он судит меня, как одного из многих.

— Обвинение, независимо от исхода дела, остается обвинением. Ударь невиновного — разве ему не так больно, даже если потом разгласить на каждом углу, что он невиновен? Удар есть удар. Что из того, что тебя оправдают? В это можно верить и не верить. Раввин не защищается перед судом, раввин приходит на суд. Раввин не клянется, он бросает проклятие. Для этого не нужно трибуналов. Проклятого вышвыривают за городские стены и забрасывают каменьями. Только тогда зло уничтожено, а подозрение снято.

— Ты уверена? Ты бы поклялась?

— Молчи! Молчи! — воскликнула донья Клара, закрыв руками уши. — Ты еще спроси, твоя ли я жена.

— Мой младший сын, услада моей старости, не верит мне, сомневается.

— Это моя забота.

— Подозрения раздирают его, мальчик тает на глазах, солнце потемнело для него, и для меня оно тоже потемнело, ибо кто может мне поверить? Это уже мои дела с Богом. Только мы вдвоем знаем правду.

— Есть и третий, — спокойно сказала донья Клара.

— Кто такой? — спросил раввин дон Бальтазар.

— Инквизитор.

Раввин дон Бальтазар широко раскрыл глаза, сплел пальцы на открытой книге и, опустив голову, начал раскачиваться, как в трауре.

Донья Клара протянула к нему руки.

— Бальтазар, прошу тебя, — произнесла она тихим голосом. — Бальтазар.

— Молчи! Молчи! — прервал ее раввин дон Бальтазар. — Ты и так слишком много сказала.

II

Дон Энрике, несмотря на полноту, быстро сбежал по лестнице внутренней галереи.

— Торопитесь к своему доминиканцу, который никак не может умереть? — спросил Эли.

Энрике схватил его за плечо.

— Вы хоть что-нибудь понимаете, что здесь происходит? Я ровным счетом ничего.

— Это вы были в синагоге, а не я. Вы знаете больше меня.

— Но вы уже слышали, что сказал этот юноша. Он явный клеветник.

— И я так считаю. Следовательно, вы понимаете все.

— Следовательно, — улыбнулся дон Энрике, — мы знаем одно и то же.

— Да, мы знаем одно и то же, — повторил Эли.

— Но одинаково ли мы думаем?

— Предполагаю и надеюсь, что да. Для меня ясно одно: так действуем инквизиция.

— На мой взгляд, в данном случае действует один человек — инквизитор.

— Инквизиция наводит страх, а инквизитор посредством своих шпиков возводит клевету. Это испытанное оружие, проверенное веками. Проще всего сделать народ подлым, очернив его лучших людей.

— Однако меня волнует один вопрос: о семье Таронхи никто не знал. Выходит, подозрение должно было пасть на меня, — Энрике развел руками.

— Их могли выдать на пытках отец Сафортеса или его сыновья. А потом они вместе с Мигуэлем погибли на костре.

— Отца и сыновей Сафортеса взяли после Мигуэля.

— А вы никому не говорили о Мигуэле Таронхи?

— Никому!

— А может, кому-нибудь из ближайших родственников?

— Невозможно.