Проклятье, сколько еще ждать?
Почему-то вопрос показался мне неправильным.
Я поднялась со скамьи. После долгого дня на солнце накатила вдруг усталость. Хватит уже бродить, пора вернуться в гостиницу и хоть немного поспать. Рук встанет рано, и надо поспеть за ним. Мне хотелось нового поцелуя; мне хотелось большего, чем поцелуй. Я проигрывала бой – это было уже ясно, – но собиралась биться до последнего. Когда Эла придет за мной с ножами, она застанет меня голой в объятиях Рука, в его постели; мои ноги будут обнимать его бедра, его губы будут припадать к моей шее. Конечно, соитие еще не любовь, но других способов я не знала.
Выходя, я бросила взгляд на певицу: она все стояла на коленях перед свечой, проливая песню в теплую ночь. Я сделала еще шаг-другой к двери, остановилась и повернула обратно.
Ее волосы мягким шелком легли мне в ладонь. Когда я запрокинула ей голову, повеяло жасмином. Она не прервала песни, даже заглянув мне в глаза. С музыкой так бывает. Она – лабиринт, в котором недолго затеряться. Женщина улыбнулась мне, продолжая тянуть ноту, подняла темные глаза будто к лицу друга или потерянного любовника – может быть, избранницы Эйры всегда исполнены любовью ко всем и каждому? Откуда мне знать. Перерезая ей горло, я пыталась представить, как такое может быть.
«Из певцов, заплутавших в песни сетях…»
Мелодия прервалась, когда бог принял ее, но я следила за ней с тех пор, как вступила в храм, и теперь легко подхватила; под пение вытерла нож о платье девушки, вложила его в ножны и прошла к двери.
Пусть я всю ночь взвывала к богине, вымаливая ее благосклонности, но моим истинным богом оставался Ананшаэль, и я слишком долго пренебрегала служением.
Вернувшись в гостиницу, я обнаружила усердно возводимое мною здание лжи в руинах.
В этот немыслимо поздний час на помосте среди круглых столиков «Танца» сидел в одиночестве Рук. В моей голове взвихрились всевозможные объяснения, пульс зачастил. Узнал что-то новое про барку, про мятежников или вуо-тонов? Или пришел ко мне за поцелуем и продолжением? Я только хотела его окликнуть, когда увидела подходящую с винным кувшином Элу и услышала ее сладкий гортанный смешок.
– Ты, как я вижу, к квею и не притронулся, – сказала она, локтем подталкивая его в плечо. – Уже по одному этому женщина заподозрит, что ты не рад ее обществу.
Рук даже не взглянул на стоявшую перед ним глиняную чашку.
– Я еще на службе.
– Ты уже час это твердишь. Когда же кончится твоя служба?
– Солдат задает этот вопрос все время, будучи солдатом.
Эла скроила гримаску:
– Мне по нраву мундиры, а вот разговоры о службе так скучны…
Она склонилась к нему так близко, что он мог бы поцеловать ее в шею, взяла его кружку с квеем, выпрямилась и одним глотком опрокинула в себя крепкий напиток. На ней был голубой ки-пан, открывающий еще больше обычного. А когда она ставила кружку на место, я не могла не заметить, как она терлась о плечо мужчины, которого я училась любить. И села она рядом с ним, а не напротив, как поступила бы я.
Я следила за ними с деревянного настила за помостом. В животе, прямо под ложечкой, словно поселилась мышь или даже две, и грызли там что-то важное. Маленькие зубки не то чтобы причиняли боль, но чувствовалось: что-то внутри не так.
Вся картина представляла собой воплощение противоположностей: Эла пьет сливовое вино из бокала на длинной ножке – Рук не замечает своей опустевшей чашки. Она вся неторопливое движение, скрещивает и разводит ноги, тянется к его руке – Рук неподвижен, как приманка в ловушке. Подсев к нему, Эла заговорила тише. Слов я не разбирала, но чувствовалось, что она сплетает историю, журчащую, как вода в ручье. Рук хранил молчание. Эла перемежала слова смешками, глаза ее поблескивали. Рук не улыбался.
Глядя на них, я почувствовала себя виноватой, хотя не смогла бы сказать в чем. Я допросила свое чувство вины, впилась в него взглядом, чтобы хорошенько рассмотреть, но оно упорхнуло, как метнувшаяся в луче света летучая мышь. Я и себя вдруг ощутила такой мышью, невидимой в темноте и вглядывающейся в свет круглыми стеклянными подслеповатыми глазами. Я вдруг подумала, что мне здесь не место. Конечно, Рук пришел из-за меня, но мое отсутствие не помешало тому, что сейчас происходило между ними. Он не показался мне ни взволнованным, ни довольным, но после барки я ни разу не замечала в нем довольства, даже когда мы целовались. Он сидел молча, слушал смешки Элы, разглядывал ее гладкие, легкие руки. Зачем бы он ни пришел, я его больше не интересовала. Это было ясно.
– Понимаешь теперь, почему я все время подумываю, не отдать ли ее богу?
Голос прозвучал у меня прямо над ухом, и мой нож вышел из ножен раньше, чем я узнала сухую и неспешную речь. Коссал.
– Так подкрадываться к людям – хороший способ напороться на нож, – буркнула я, не оборачиваясь.
Почему-то не хотела показывать ему свои глаза. Он хмыкнул:
– Бог заберет меня в свое время.
– Тебе так охота, чтобы последняя жертва обернулась глупой оплошностью? – огрызнулась я, выплескивая на него беспричинную злость.