Приступ

Здесь такого нет, архиереям приходиться самостоятельно, «на глазок» вылавливать лже-чудесников.

Основание веры есть чудо. А, как известно: «сатана отец лжи, и способен творить велики чудеса и знамения».

Явление — знакомо, примеры — бесчисленны, ап. Павел даёт перечень характерных черт:

«Непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрёкшиеся».

Такой «букет» обычен для здешней элиты, даже и без привкуса потусторонности. Особенно — для столичной, особенно — в последние годы. Антоний в этом варился. Осознавая «сгнивание рыбной головы», но не имея сил изменить тренд.

Разнонаправленная эволюция общественного и личного сознаний.

Общество стремится к «свободе и демократии» по средне-феодальному, а он, в силу возраста, всё более задумывается о том, как встретят его за дверью. Которая — крышка гроба.

Прогресс, состоящий в переходе от раннефеодальной «Святой Руси» к феодальной раздробленности, сопровождается, естественно, распадом прежней этики. Того, что и насаждалось епископом десятилетиями.

«Не дай вам бог жить в эпоху перемен».

«Перемены» воспринимались им как личный крах. То, чему он учил всю жизнь — отвергалось и выбрасывалось. «Клеветники, предатели, наглецы…» — приумножались. Становились всё более влиятельны. Становились властью.

Стезя, избранная им, по которой он шёл, не смотря на противодействие клира и мира; на которой он и сам совершал преступления, вроде обмана после смерти своего князя Свояка, приманивая Гамзилу богатством вдовы и её полной беспомощностью, преступления «во благо», ради сохранения «Закона Русского», «лествицы»; приведшая его к «неправде митрополичьей» в августе прошедшего года; к ночи нынешнего штурма; к виду залитого свежей кровью посоха первосвященника Рускаго; к зрелищу разграбляемых храмов божьих — довела его душу до состояния перетянутой струны.

Он бы умер с облегчением, благословляя убийц своих. Но нарвался на меня. Проезжающего по храму на коне, но не поганого, носящего посох убиенного, но не бахвалящегося этим. Непривычные слова, непривычные вещи, вроде того же носового платка, внешнего вида, костяного пальца на шее… «коронация», а не «возложение барм»… честное, спокойное объяснение неизбежности его убийства в случае отказа… Явное несоответствие признакам, перечисленным Апостолом…

Я не вписывался ни в одну из известных ему категорий людей. Оставались сущности потусторонние. Св. Климент отсёк преисподнюю. Ангелу божьему я тоже не соответствовал. Но надежда уже вошла в его душу.

Перетянутая струна души — лопнула, слёзы — полились.

Пошла исповедь. В смысле: метанойя.

Антоний рассказывал, естественно, о себе, о своих чувствах. Позже, в наших беседах, мы неоднократно возвращались к упомянутым им событиям и людям. Но сразу «качать инфу до донышка» я не рисковал: он мог закрыться. Поэтому переключил внимание на другое, дал ему возможность выговориться, выращивая так доверие ко мне. «Говорить» — о волнующем его, о «споре о посте в середу и пяток».

Идиотизм конфликта не укладывался в моём сознании. Я понимал, что не понимаю этих людей. Непонимание неизбежно ведёт к ошибкам, потерям, смертям.

Глупость же! Но из-за этого убили кучу народа, Бешеный Федя добрался до своего противника в Болгарии и утопил того в Дунае, едва ли не на глазах императора и патриарха.

Свифт в «Путешествиях Гуливера» описывает войну между «тупоконечниками» и «остроконечниками» — сторонниками выбора с какого конца разбивать яйцо. «Спор от посте», на мой взгляд, ещё бессмысленнее.

Кстати о яйцах. Выражение «выеденного яйца не стоит» — здесь отсутствует. Антонию потребовалось осмыслить легко сорвавшийся у меня фразеологизм. Сходно с тем ступором, который возникал у меня в этой усадьбе на каждом шагу в первые месяцы после вляпа. Только я знал, что вляпнулся, был готов, хоть умозрительно, к состоянию собственной тупости. Для Антония же «выеденное яйцо» послужило указанием на мою «чужесть», «нездешнесть». Заставило искать лейбл для меня вне обычного круга типажей.

* * *

Суть «спора о посте» в том, что это вообще не наша проблема. Таковой её сделали мы сами. Для греков это был мелкий, чисто рекомендательный вопрос на фоне куда более существенного богословского спора о шизофрении Христа. В смысле: о раздвоении ипостасей.

Сюжет такой.

В 1156 г. в Константинополе два философа (преподавателя) духовной школы, Михаил Солунский и Никифор Василаки, спели «Херувимскую песню» до последних слов:

«Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш».

Спел и ладно. Просветлился? — Иди работай. Лет шестьсот песню пели и ничего. Но философы решили взпзд… Да, именно так.