Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Императрица подчеркивала, что они с философом на правильной стороне истории, что они объединились против «крикунов» (она включала сюда и французскую элиту), которые до сих пор выступают против прививок: «Давайте же не станем обращать внимания на этих детей-переростков, которые сами не знают, что говорят, и болтают лишь для того, чтобы болтать». Через несколько недель после того, как Екатерина начала это послание, она сделала приписку, хвастливо сообщая о том модном веянии, которое она создала своим примером, и заявляя (с оттенком соревновательности), что она оказала в этом смысле больше влияния, чем императрица Мария Терезия из династии Габсбургов с ее прививочной кампанией: «Смею вас уверить, мсье, что теперь почти всякий желает быть привитым, у нас есть даже один епископ, который намерен подвергнуться этой операции, а в месяц мы привили больше людей, чем в Вене привили за восемь».

Епископа должен был тоже привить Томас, проницательно разглядевший в этом плане еще один стратегический замысел Екатерины по сокрушению народного противодействия процедуре. Он писал своему другу Генри: «Вот еще одна примета необычайных способностей ее величества, ибо, дерзну заметить, она намерена тем самым поразить самый корень всех религиозных опасений, что будет в таковом случае более действенно, нежели все писания и проповеди всего духовенства»[289].

Екатерина, приложив к письму философу еще одну из своих персонализированных табакерок, меховую накидку и экземпляр нового французского перевода своего «Наказа» (чтобы Вольтер мог ознакомиться с ним), велела упаковать все это в один сверток и отослать. Философ немедленно отозвался. Его поздравления отличались какой-то освежающей прямотой: «О, мадам, что за урок ваше величество преподает нам, жалким французам, нашей смехотворной Сорбонне и склочным шарлатанам из наших медицинских школ! Вы привились с меньшими хлопотами, чем монашка, ставящая себе клизму»[290].

Его родная Франция, как всегда, являла собой сплошное разочарование («Не знаю, что стряслось с нашим народом, который некогда служил столь великим примером во всем»), зато Екатерина демонстрировала обнадеживающие признаки настоящего просвещенного правления. Ее «Наказ» он нашел «ясным, сжатым, справедливым, строгим и человечным». Философ отмечал, что женщина, которую он окрестил Северной Семирамидой, сражается с оттоманскими варварами, тогда как прочие европейские страны упорно воздерживаются от этого. Из своего далекого поместья Ферне, расположенного в укромном углу Франции, близ границы со Швейцарией, он мог посредством невещественного мира переписки помогать российской императрице лепить из себя спасительницу Европы – без всякой необходимости самому посещать ее неблизкую империю или поля сражений. «Я преклоняюсь перед вами как перед законодательницей, воительницей, философом, – писал он. – Разгромите турок, и я умру счастливым»[291].

В своей прививке Екатерина обрела как бы готовый символ, с помощью которого могла транслировать за пределы России выстраиваемый ею образ просвещенной правительницы цивилизованной страны. Скупка библиотек и финансовая поддержка обедневших философов – все это были полезные сигналы, однако, предлагая собственное тело для проверки новаторской научной процедуры, призванной защитить ее народ, она воплощала ценности Просвещения на практике, причем в самом что ни на есть физическом, материальном смысле. Она получила поздравление от Дидро, французского философа, которого некогда спасла от разорения. Это его «Энциклопедию» она предложила напечатать в России, когда сочинение столкнулось с противодействием во Франции. В энциклопедии имелась пространная (объемом 17 000 слов) статья «Прививка», написанная врачом Теодором Троншеном, но в значительной мере опиравшаяся на доводы Шарля-Мари де ла Кондамина, активного сторонника прививочного метода. В статье, недвусмысленно поддерживавшей эту практику, подчеркивалось, что она являет собой краеугольный камень мышления эпохи Просвещения. Получалось, что Франция не справилась с этим испытанием:

В наш век, столь любезный и просвещенный, что мы именуем его Веком Философии, мы не замечаем, что наше невежество, наши предрассудки, наше равнодушие к благополучию человечества самым глупым образом ежегодно обрекает на смерть в одной только Франции по двадцать пять тысяч несчастных, сохранение жизней которых для государства зависит лишь от нас. Давайте же согласимся, что мы вовсе не философы и не граждане[292].