Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Шестидесятичетырехлетний король Франции, вечно противившийся прививке, наконец поплатился за это. В конце апреля 1774 г. он ощутил первые симптомы оспы – головную боль и жар. Болезнь приняла настолько острую форму, что его тело начало источать ужасное зловоние, а лицо, распухнув и потемнев, стало напоминать бронзовую маску. К нему в панике сбежалась целая толпа докторов. Они выпустили ему четыре больших таза крови, что его не спасло (честно говоря, это неудивительно). Он умер в Версале ранним утром 19 мая[376]. Людовик XV стал пятым царствующим монархом Европы, которого в XVIII в. свела в могилу оспа[377]. Его разлагающийся труп спешно поместили в двойной свинцовый гроб, засыпав специями и негашеной известью, а заодно залив лимонным соком и вином. Затем гроб переправили в королевскую усыпальницу, находящуюся в аббатстве Сен-Дени.

В дальнейшем оспой заразились при французском дворе еще 50 человек; 10 из них умерли. Внука и наследника покойного короля, 19-летнего Людовика XVI, отправили в карантин на первые девять дней его правления, а потом, 18 июня, в еще один – после того, как и его, и двух его младших братьев успешно привили.

Реакция Екатерины была весьма резкой и бескомпромиссной. «Позорно для короля Франции, живущего в восемнадцатом веке, умереть от оспы», – без обиняков писала она энциклопедисту Фридриху Гримму, добавляя, что она сама написала новому монарху, советуя последовать ее примеру и привиться у Томаса Димсдейла[378]. Смерть французского короля дала ей новую возможность выразить свое презрение к большинству докторов: «Это шарлатаны всегда чинят больше вреда, чем пользы. Поглядите хоть на Людовика XV, вокруг которого увивалось их с десяток и который все равно умер. Впрочем, я полагаю, что для смерти от рук бездарных врачевателей хватило бы и одного такого».

Король Франции умер от оспы, а вот английский король, следуя семейной традиции, продолжал доверять прививке. В отличие от Екатерины Георг III не вел активную кампанию за широкое распространение этой процедуры, но и он, и королева Шарлотта уже начали прививать свое потомство, численность которого неуклонно росла. В конце июля 1774 г., всего через несколько недель после смерти Людовика XV, король Англии публично настоял, чтобы прививку сделали человеку, не принадлежащему к его семейству. Обстоятельства выдались чрезвычайные, и в качестве прививателя монарх избрал врача, который недавно «произвел такой шум в мире», – Томаса Димсдейла.

Важный пациент прибыл в Англию 14 июля на борту корабля его величества «Эдвенчур», сопровождавшего капитана Джеймса Кука (он плыл на корабле «Резолюшн») в его втором тихоокеанском плавании. Товарищи по кораблю прозвали пассажира Джек, однако настоящее имя его было Омай или Май[379]. Ему было около 22 лет. Он родился на полинезийском острове Раиатеа, но сбежал на Таити, находящийся неподалеку, после того как враги убили его отца и забрали землю их семьи. Именно на Таити юноша попросил Кука и Тобиаса Фурнё, капитана «Эдвенчура», взять его с собой в Британию, где он якобы надеялся приобрести нужные навыки (а возможно, и ружья) для того, чтобы отомстить за смерть отца.

Для британских путешественников-исследователей, отправившихся в эту экспедицию, чтобы изучать (и объявлять принадлежащими Британии) земли и природные ресурсы Южных морей, Омай с его неведомым языком, длинными темными волосами, татуировками на кистях рук и на других участках тела являл собой живой биологический образец, очередное прибавление к их обширной коллекции растений и животных. В своем рискованном плавании они были движимы не только территориальными амбициями и научной любознательностью, но и желанием обнаружить живое свидетельство происхождения человеческой цивилизации – людей, которых пока не коснулись европейский прогресс и христианская вера. Они несли с собой глубоко впечатавшиеся в их культуру представления о своем превосходстве и праве владычествовать, но и сами путешественники, и те их соотечественники, которые остались дома читать и интерпретировать их сообщения, – все они чувствовали, что их раздирают противоречивые идеи.

Люди, которых они нашли, одновременно воспринимались и как первобытные «дикари», которым неведомы славные достижения цивилизованного общества, и как олицетворение существования в некоей безгрешной Аркадии, как невинные существа, живущие близко к природе, без всех этих изощренных и сомнительных ценностей, которые воплощает в себе современное общество. Жан-Жак Руссо, политический философ, живший в Женеве, настаивал, что человек в таком вот «природном», «естественном» состоянии является воплощением миролюбия и равенства, тогда как цивилизация сделала людей рабами неестественных желаний. В литературе идеализированным образом таких безгрешных сообществ стал «добрый дикарь», чья «природная» незамутненная свобода использовалась социальными критиками для того, чтобы отразить в зеркале сатиры те манеры и пороки, которые свойственны западному миру[380].