Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Поскольку он [Омай] явился к нам тотчас после своего прибытия, у нас имелась возможность выработать мнение о его естественном поведении и характере. То и другое весьма отличалось от свойств каких-либо дикарей, о которых мне случалось читать прежде, ибо писавшие обо всех прочих отмечали их крайне грубую и неделикатную манеру, тогда как Омай [Томас пишет Omiah], видевший [из представителей западного мира] лишь морских офицеров и матросов на борту корабля, от коих не следовало бы ждать особого усовершенствования его натуры, сразу по прибытии держал себя с великой любезностью и цивилизованностью, чем вообще отмечалось все его поведение. Он входил в комнату с видом вполне светским, уделял должное внимание каждому, но всегда вначале адресовался к дамам, если таковые присутствовали; с ними он всегда вел себя отменно вежливо, что я полагаю одним из важных признаков хорошего воспитания. На всем протяжении его визита он, как правило, вел себя превосходно.

После прививки, за которую Томасу заплатили 20 гиней, Бэнкс и его спутники повезли Омая обратно в Лондон. Сплошным потоком хлынули приглашения в модные салоны и кружки: столичная элита желала лицезреть юношу с близкого расстояния. Обаятельный, вежливый, быстро схватывающий принятые манеры и отлично понимающий их градацию применительно к людям разного статуса и положения, Омай стал популярным гостем. «Все восхищались хорошим воспитанием этого дикаря», – писала Эстер Трейл, хозяйка одного из светских салонов[389].

Портрет Человека с Отахеиты [Otaheite, тогдашнее название Таити], как его окрестили газетчики, написал сэр Джошуа Рейнольдс, знаменитый портретист того времени. На этом ростовом изображении «дикарь» предстает перед нами в аристократической позе; он облачен в одеяние, ниспадающее красивыми складками, а на голове у него тюрбан. Еще одна картина (кисти Уильяма Пэрри) показывает, как его с любознательностью ученых осматривают Бэнкс и Соландер; взгляд островитянина устремлен на зрителя, что придает ему некое особое достоинство и человечность.

Большинству тогдашних европейцев казалось совершенно немыслимым ставить «туземца» на одну доску с ними. Так полагал, в частности, писатель Сэмюэл Джонсон, большой критик плаваний Кука, настаивавший на том, что «всякая кучка дикарей сильно походит на любую другую»[390]. Джонсон лично видел Омая и поразился «изяществу его поведения». Впрочем, писатель тут же счел необходимым придумать хоть какое-то оправдание такому впечатлению: «Здесь, в Англии, он проводил время лишь в лучшем обществе, а посему он и перенял лишь лучшее из наших манер. Доказательством служит то, что… однажды он обедал в Стретеме{35} с лордом Малгрейвом и со мною; они сидели ко мне лицом, спиною к свету, так что я не мог видеть ясно, и в Омае мне заметно было так мало черт дикаря, что я даже опасался обращаться к моим сотрапезникам из боязни, как бы не принять одного за другого»[391].

Неудивительно, что Омай, встретившись с Томасом на званом обеде в Королевском научном обществе, выразил радость оттого, что вновь увиделся с ним, и попросил, нельзя ли ему еще пожить у Димсдейлов в Хартфорде. Как обнаружили Томас и его семья, к тому времени юноша отлично освоил формы досуга, практикуемые в богатых домах (он уже погостил в нескольких таких семействах): он играл в карты (и обычно выигрывал), «ловко обращался с ружьем», сам научился кататься на коньках, сделался искусным и бесстрашным наездником, «смело совершающим самые опасные прыжки» на лошади. Кроме того, он стал лучше играть в шахматы (некогда его научили этой игре матросы «Эдвенчура» во время долгого пути в Англию).