Привычка жить

— Ну, в семь так в семь. Пошли, Сань. До свидания, девушки. — И, обращаясь к Жене, тихо добавил: — Вы только больше своей соседке валерьянки не капайте. Она ее и так уже целый литр, наверное, накатила. Лучше уж покрепче чего-нибудь.

Закрыв за ними дверь, Женя отвела плачущую Оксану в комнату, усадила на диван и начала чуть покачивать, обняв крепко за плечи. Знала потому что — в такой ситуации это самое хорошее лекарство, когда кто-то сидит с тобой рядом, молчит, к себе прижимает и чуть покачивает. И не надо никаких в этот момент испуганно-заполошных вопросов человеку задавать, демонстрируя свое сочувствие. Потому что сочувствие — оно в словах не нуждается. Оно же чувство все-таки. Оно рядышком течь должно. У плачущего свое горестное чувство, а у рядом сидящего — свое тепло-параллельное такое же со-чувство… Вскоре Женя и впрямь ощутила, как перестали трястись под ее рукой Оксанкины плечи, как она вздохнула несколько раз глубоко. А вот уже и лицо от ладоней оторвала, взглянув на Женю опухшими красными глазами, и сама начала рассказывать в подробностях о пережитом недавно ужасе, глотая время от времени рвущиеся на свободу запоздалые короткие всхлипы.

— Жень, представляешь, я ведь ни сном ни духом. Иду себе, выпендриваюсь в новой шубе, собой довольная. В подъезд зашла — там точно никого не было! А когда лифт пришел, он как из-под земли вырос. Схватил меня за шею и к стене прижал — у меня только голова как пустой чугунок сбрякала! А потом чувствую — еще и нож к спине приставил… Ой, мамочки-и-и-и…

Оксанка снова было навострилась зарыдать с прежним отчаянием, но тут уж Женя ее попытку пресекла, спросив заинтересованно:

— А как, как ты извернулась-то, чтоб баллончик этот так быстро вытащить? Он у тебя где был? В руке, что ли?

— Нет, почему в руке… В кармане… Понимаешь, я сроду его в кармане не таскала! Так, валялся всегда в сумке. А тут, думаю, шуба все-таки. Вещь дорогая, вдруг кто позарится?.. Ну и сунула в карман, когда из дому выходила.

— Вот и хорошо, что сунула! Видишь, как ангел твой тебя сберег! Значит, счастливая ты, и все у тебя будет хорошо.

— Ага, хорошо. Знаешь, как я испугалась? Я даже не помню, как этот баллончик из кармана выхватывала! И как я так сумела, а? Развернулась резко и давай что есть силы на колпачок давить! А сама от ужаса и не дышала даже! Хорошо, хоть пальцы правильно на колпачок легли, а то в себя бы могла струю направить… Слушай, Жень, а что они там говорили, эти менты, я не поняла… Он… ну этот, который напал… Вроде какой-то сердечно больной, да? Жень, а он не умрет? А вдруг он умрет в больнице, Жень? Я ж в него почти весь баллончик выпустила… Меня тогда что, Жень, обвинят, да? И посадить могут?

— Да бог с тобой, дурочка… Ну что ты говоришь такое? Ты же защищалась! Ты, наоборот, молодец! Помогла милиции преступника поймать. А вдруг он маньяк, которого давно разыскивают?

— Ой, не знаю… Я вот слышала, что тех, кто защищается, тоже судят… Как-то это у них там по-мудреному называется, я не помню…

— Это называется превышение пределов необходимой обороны. Но у тебя никакого превышения и не было, успокойся. Что ты — должна была стоять и газовую дозу для него рассчитывать, что ли? Сама понимаешь — для расчетов ситуация совсем не та…

— Ой, не та, Женечка, не та! Ой, мамо ридная, та шо ж это со мною такое зробылы… — снова отчаянно зарыдав, перешла вдруг на родной диалект Оксанка. Женя взглянула на нее с удивлением — сроду она в соседкиных речах и намека на него не слыхала. Даже букву «г» Оксанка всегда выговаривала, будто и не напрягаясь особенно…

— Оксаночка, ну что ты опять… Ну все же позади уже, Оксаночка.

— Ой, мамо моя ридная совсим не бачит, шо тут с дытыною ее зробылы… — продолжала причитать отчаянно и громко Оксанка, уткнувшись носом в Женино плечо и мотая туда-сюда спутанной гривой бело-желтых, старательно траченных перекисью волос. — Ой, никто мэнэ ни хвылыночки тута не кохае… Ой, ни можно мне бильше тута життя…

— Ну ладно, ну что ты, Оксанка… — чуть сама не расплакалась Женя, слушая надрывное ее подвывание. Потом встряхнула соседку резко, оторвав от своего плеча, глянула в заплаканное лицо, произнесла решительно: — Слушай, а может, и правда тебе лучше к маме уехать, Оксан? Какую ты тут любовь чертову найдешь? Пропадешь только ни за что! А там тебя мама и побачит, и покохает…

Оксанка, резко перестав плакать, уставилась на нее удивленно и сердито, потом улыбнулась чуть, слабо махнув Жене в лицо ладошкой:

— Та не… Шо ты говоришь такое, Женечка… У нее и без того здоровье совсем больное, и сама она вся нафиг больная. Не, нельзя мне туда ехать. Маме еще сестренок моих надо поднимать, и я тут вдруг нарисуюсь. Не, я уж ей отсюда как-нибудь помогу.

— Оксан, а мама твоя знает вообще, как ты тут живешь?

— Так это… Мы с ней никогда об этом и не разговаривали, Жень. К слову не пришлось. Да и чего об этом разговаривать попусту? Чего изменится от этих разговоров?

— Ну да… Ничего, конечно. Значит, мама все-таки догадывается, что ты тут подвиг Сони Мармеладовой каждый день совершаешь.