Привычка жить

— Да. И вы. Именно так. Омерзение — оно, конечно, сильное чувство, но страх смерти — все равно сильнее. Уж поверьте мне, Женя. Я на своем месте всякого навидался. Порой женщины после такого вот нападения на всю жизнь поломанными остаются, и им уже не до ощущений там всяких… И поэтому не надо меня просить ни о чем! Каждый преступник должен нести свое наказание! Независимо от того, большой ли он человек, маленький ли… Да вы и сами, между прочим, уже определили свое отношение к этому вашему… маленькому Карандышеву — омерзение! Так что не учите меня добру и милосердию, пожалуйста! Сами-то вы каковы?

— Да. Вы правы, конечно же. Да, и я такая же. Но мне, в отличие от вас, за него очень стыдно, за это свое омерзение! Очень стыдно, но что я могу поделать?.. Я даже думаю — может, мне другое место работы поискать? А то я от этого стыда даже нормального хамского отпора дать не умею. И все-таки — не заводите на него никакого дела! Пожалуйста! Если б я его тогда так близко к себе не подпустила, ему бы и в голову не пришло, наверное… Он не виноват, его просто самолюбие понесло! Больное самолюбие маленького человека! Тем более что я же сама его и спровоцировала!

— Ну знаете! Вы что, обязаны ему чем, что ли? Ну спровоцировали… Ну ошиблись… Вы же женщина, в конце концов! Вам все можно! А мужик мужиком оставаться должен.

— Ну да… Все правильно вы говорите. Конечно, должен. Только здесь случай не тот. Он же не мужик, он всего лишь Карандышев.

— Господи, опять вы за свое! — сердито хлопнул ладонями по коленкам Дима. — И вообще, чего я с вами тут разглагольствую, интересно? У меня дел невпроворот, а я… Развели мы тут с вами целую дурную философию…

— Нет, не дурную, Дима. Пожалуйста, послушайте меня. Вы ведь, я так поняла, никакого протокола официального еще не писали?

— Нет. Не писал.

— Ну вот и не пишите. Пожалуйста. Я вас очень об этом прошу, Дима.

— Ну, хорошо… — глубокомысленно помолчав, нехотя произнес Дима. — Раз уж вы так… Сильно настаиваете… Но… Я как-то и подрастерялся даже… Вы хоть понимаете, что на служебное преступление меня толкаете?

— Да никуда я вас не толкаю!..

— В таком случае я хотя бы поговорить должен с ним, с этим вашим… Карандышевым!

— Не надо. Я сама с ним поговорю. Я найду, что ему сказать.

— Да уж… Ну, ладно… Пусть будет по-вашему. Не стану я протокола писать. Возьму грех на душу. А раз так, то пойду я… Что ж теперь делать-то?

Он улыбнулся то ли смущенно, то ли потерянно, поднялся с дивана, зашагал в сторону прихожей. «Даже кофеём человека не напоила, идиотка… — ругнула себя Женя, идя понуро вслед за ним. — А сейчас уж неловко как-то и предлагать…»

По-солдатски быстро одевшись, Дима сам открутил рычажок замка, шагнул из прихожей на лестничную площадку, но дальше не пошел — обернулся вдруг резко и уставился на Женю в упор. Долго смотрел, удивленно и непонятно, будто видел впервые. Она даже поежилась слегка под его взглядом. Потом вдруг поняла — надо же что-то сказать, наверное? Что-нибудь такое, что говорят хорошим людям на прощание. Вроде того — очень приятно было с вами иметь дело…

— Всего вам доброго, Дима. Удачи. И с наступающим Новым годом…

— И вас с наступающим Новым годом, Женя. И вам тоже всего доброго. И удачи тоже, — медленно, будто по слогам, произнес он и вышел наконец, и закрыл за собой дверь. Английский замок щелкнул, будто выстрелил. Прямо в сердце. Вот бы и упасть ей сейчас замертво от этого выстрела, да Катька не дала.

— Мам! Ну мама же! Чего ты застыла, как изваяние? — тут же влез в уши настойчивый ее голосок.

Ну что за девчонка, а? Уж и задуматься матери не даст…

— Мам, это что, правда?

— Что правда, дочь?

— Ну… Что этот плешивый придурок тебя заказал? Юрик твой?

— Кать, ты что, подслушивала?

— Ой, да ладно… Так правда или нет?

— Я не буду с тобой это обсуждать, Катя!

— А почему, мам? С ментом, значит, можно свою личную жизнь в подробностях обсуждать, а с родной дочерью западло?

— Господи, где ты таких слов-то нахваталась, Катя… Слушать даже страшно!

— А чего это тебе страшно вдруг стало? За плешивого придурка просить не страшно, а слова слушать страшно?

— Катя! Прекрати! Иначе мы совсем с тобой разругаемся! В пух и прах!

— Да ну и пусть! И все равно я тебе скажу! Потому что нельзя так, мама, нельзя! Ну почему, почему ты ему все простила, скажи? Еще и просила за него так униженно! Он убить тебя хотел, а ты за него просила!

— Да не хотел он меня убить!

— И все равно — нельзя такое прощать, мамочка! Что ж это получается? Тебе помойку на голову будут лить, а ты спасибо за это говорить будешь? Ну нельзя же быть такой непробиваемо бесчувственной!

— Ну почему — бесчувственной? Жалость и понимание — это и есть чувства…

— Ну да. Конечно. Кто ж спорит? Только они знаешь… облегченные очень. Удобные. Чтоб настоящие чувства за них прятать.

— Это какие же?

— Чувство собственного достоинства, например! А у тебя его нет, получается! К тебе какое-то ничтожество убийцу с ножом подсылает, а ты ему старательно оправдание ищешь! Да разве можно найти оправдание ничтожеству?

— Можно, Кать.