Призрак в Лубло

— И к тому же сию минуту — куплю вот только дрожжей для госпожи Хорвати и отправлюсь с телегой.

— Ну и отправляйся к черту в ад! — вскипел старик. — Не желаю больше тебя знать.

Они расстались, рассорившись. Каждый отправился по своим делам. Купойи пошел к столяру, и они сторговались на вполне приличном гробу и ореховом кресте. Столяр, некий Пал Опица, осведомился об имени и фамилии, которые должны быть написаны на гробу и на кресте.

— Если бы я это знал!

— А что, разве сударь не знает, кто умер?

— Да нет же, знаю, я только не знаю имени и фамилии.

— Так почему же не пришел заказывать тот, кто знает?

— Я никого такого не знаю. Но мне кое-что пришло в голову. Вы могли бы изобразить петуха?

— Петуха? Чего ж тут трудного — нарисовать петуха?

— Вот я бы, например, не смог, — сказал старик. — Ну, хорошо. Раз вы можете, то изобразите на могильном кресте черного петуха, чтобы я мог его опознать, если когда-нибудь приду на кладбище.

— Хорошо, я это сделаю. Но это будет стоить еще один форинт.

— Да вы что?! — возмутился Купойи. — Живой петух стоит только пятьдесят крайцаров.

— Оно конечно, — возразил Пал Опица, — но вы, сударь, не повесите его на могильный крест.

Что правда, то правда. Купойи нечего было возразить, и он ушел, но на улице его словно осенило что-то, и, к великому удивлению Опицы, немного погодя он снова заявился в лавку.

— Не сердитесь, господин мастер, я вернулся потому, что хотел бы заказать еще колокольчик на шею петуху. Пусть все будет как надо.

— Что за чепуха! — воскликнул столяр. — Где вы видели петуха с колокольчиком? Это невозможно. Я не могу допустить, чтобы моя мастерская изготовила такую продукцию. Что станут говорить в городе? Скажут, Опица рехнулся!

— А если я отдельно заплачу за это?

— Тогда другое дело. Все зависит от суммы. За хорошие деньги я и себе на шею навешу колокольчик.

В конце концов они сговорились на пятидесяти крайцарах, и господин Купойи заспешил к приходскому священнику договориться о похоронах, затем в муниципалитет зарегистрировать смерть. И там и там его очень похвалили за благородство души, отчего он покраснел, как школьник, и смущенно ретировался, направившись сквозь толпу ярмарочного люда к кантору.

Всю дорогу ему было тяжело на душе из-за Винце. Он неотступно ломал голову над тем, как бы отомстить строптивому слуге, пока у него не созрел дьявольский план. Именно кантор — вот та персона, посредством которой можно будет осуществить этот план.

Кантор Самуэль Шимович был весьма некрасив, косоглаз и угреват, но якобы писал красивые похоронные стихи и прекрасно умел петь. Квартира у него была заполнена клетками с чижами и канарейками, которые, согласно людской молве, слушая своего хозяина, сами совершенствовали свое певческое искусство. Это давало Шимовичу небольшой приработок, поскольку за птаху, пробывшую у него четыре месяца (учебный год), как утверждал сам Шимович, платили двойную цену. Купойи пришел к нему заказать поминальные стихи, сообщив, что слова прощания посвящаются умершей девочке, которая так и не смогла проститься с ним, хотя искала его своим последним взглядом; так пусть же теперь мы простимся с нею с помощью искусства кантора.

— Хорошо, хорошо, — сказал Шимович, поковыряв в носу, расцвеченном прыщами, как кораллами, — но только бог смог сотворить мироздание из ничего. Расскажите же хоть что-нибудь из обстоятельств ее жизни, что могло бы послужить темой, поскольку я не бог, а всего лишь навсего местный кантор. (Впрочем, произнес он это не без гордости.)

Когда Купойи рассказал о своей встрече с девочкой, не упустив никаких подробностей, и довел свой рассказ до самой ее смерти, Шимович заметил:

— Хорошо, хорошо, бог создал мир из ничего, но вот для создания человека ему понадобилась глина. Так вот, где же эта глина? С кем прощается душа бедной девочки?

— Именно это я и хотел продиктовать вам, — ответил старик. — Во-первых, со мною — я ее хороню: дворянин Йожеф Купойи.

— Записал: Йожеф Купойи. Дальше?

— Во-вторых, с моим слугой Винце Папом, но его, пожалуйста, опустите (про себя же старик подумал: «Пусть лопнет с досады старый пес!»).

— Зачем вы диктуете мне тех, кого нужно опустить? На земле живут два миллиарда людей; так что, если мы будем записывать и тех, кого следует опустить, это было бы слишком обременительным занятием.

— Ну, тогда запишите мою жену, в девичестве — Верона Лехоцки.

Кантор тут же начал вполголоса подбирать рифмы: «Верона — ворона — матрона — лоно…»

Исполнив и это, Купойи с улицы Фазекаш прямиком направился на рынок, но не успел он пройти и несколько шагов, как его начали терзать угрызения совести из-за Винце. «Конечно, я совершил глупость, — рассуждал он сам с собой, — потому что если бы Винце плохо или даже равнодушно относился к несчастной девочке, то ему было бы все равно, что кантор опустит его в поминальнике и, следовательно, никак я этим ему не отомщу. А если отношение Винце к покойнице было душевное, то ему станет обидно (и это — грех с моей стороны), что он не будет упомянут».