Генрихъ остановился, но бжать не было никакой возможности. Тяжелая рука Іохена Преброва лежала на его плеч, а другой онъ еще передъ этимъ взвелъ курокъ пистолета; длинный стволъ этого оружія такъ и блестлъ, освщенный огнемъ перваго маяка, отъ котораго они были ужь очень недалеко. Если онъ доведетъ дло до крайности, то стоитъ только крикнуть, чтобы тотчасъ же вызвать сторожей.
-- Я въ вашей власти, сударь, сказалъ онъ,-- да и не совсмъ-то въ вашей. Ни вы, ни другой не можете заставить меня повторить на суд то, что я сейчасъ разсказалъ вамъ. Вдь я могъ наплести вамъ небылицы!
-- Увертки мало помогутъ теб, Генрихъ; у насъ есть доказательства, что деньги были не потеряны, а ограблены и очутились въ рукахъ вашего господина.
Онъ разсказалъ вкратц содержаніе вольнофовскаго письма, присовокупивъ, что онъ только передъ этимъ узналъ отъ старика Бослафа, какъ при поискахъ на болот -- къ величайшему изумленію людей -- они видли на нсколько сотенъ шаговъ слды лошади, несшейся во весь опоръ; отпирательства Генриха отъ этого и другихъ уже доказанныхъ фактовъ никого не собьетъ съ толку.
Генрихъ внимательно слушалъ.
-- Мн все сдается, сударь, что вы оставите судъ въ сторон, сказалъ онъ,-- это скверная исторія, и чмъ меньше будутъ объ ней говорить, тмъ лучше для... всхъ, кого она касается; но ужь если на то пошло, сударь, такъ наше-то горемычное житье и всегда было не много чмъ лучше собачьяго, а послдніе дни пришлись мн и того хуже,-- мн посидть годъ-другой въ смирительномъ дом, или потерпть что иное въ род этого, куда ни шло, лишь бы и онъ попался туда же.
За темнотой Готтгольдъ не могъ видть жестокой усмшки, которая при послднихъ словахъ искривила широкій ротъ говорившаго.
-- Я могу избавить тебя отъ смирительнаго дома, если ты дашь мн слово не длать никакихъ попытокъ къ бгству и безпрекословно слушаться всхъ моихъ приказаній. Я не внушу теб ничего несправедливаго.
-- Знаю, сударь, сказалъ Генрихъ,-- вотъ вамъ моя рука!
Это была желзная рука; но но нервному ея пожатію Готтгольдъ чувствовалъ, что человкъ этотъ сдержитъ общанное.
-- Такъ пойдемъ-же, сказалъ онъ,-- а ты, Іохенъ, провели насъ къ твоему дому такой дорогой, гд бы насъ но возможности никто не могъ видть.
XXXII.
-- Бдный другъ мой! недоставало, чтобы еще это горе постигло насъ; это, право, ужасно! Но не слдуетъ унывать: Гретхенъ выздороветъ и все пойдетъ хорошо.
Такъ говорила Оттилія Вольнофъ, стоя въ передней своего зюндинскаго дома съ Готтгольдомъ, съ которымъ она вышла изъ комнаты, гд Цецилія и старикъ Бослафъ стерегли лихорадочный сонъ Гретхенъ.
-- Все! повторила Оттилія, замтивъ, что глубокая печаль не сходитъ съ выразительнаго лица Готтгольда.
-- Вдь вы сами не врите этому, возразилъ онъ, сжимая руки Оттиліи; -- если ребенокъ умретъ, то я боюсь, что Цецилія никогда не проститъ себ этого, хотя вся тяжесть вины лежитъ на томъ негодя; во всякомъ случа, прибавится еще одно изъ тхъ грустныхъ и мучительныхъ воспоминаній, которыя, по собственному же ея признанію вамъ, навсегда отдалятъ ее отъ меня.
Изъ боковой комнаты вышелъ господинъ Вольнофъ, готовый идти. Оттилія проводила друзей до двери.-- Какъ жаль, что я не могу идти съ вами! сказала она.