Продюсер бомжей

Машина тащится в пробке вдоль Гостиного двора и выезжает на Кремлевскую набережную.

– Сейчас… – Он оборачивается и улыбается.– Ничего не напоминает?

Дворец Съездов выглядывает между церквей с «изнанки» Кремля. Машина перестраивается в крайний правый ряд и медленно-медленно проезжает под недовольные сигналы ровнехонько перед ГКД.

– И что?

Казах машет водителю рукой, разрешая ускориться. Машина резко срывается вперед.

– Вчера вы пытались украсть деньги за аренду концертного зала …

– Концерт – моего проекта! И деньги – мои!

Как же достали уже эти любители хапнуть чужого!

– Вы ошибаетесь, уважаемый. Теперь это деньги Бауржана Олжасовича.

– А ну если так, то это меняет дело! – кричу на всю машину.

– Если уж прям самого Бауржана, я дико извиняюсь! – ору на всю Рижскую эстакаду.

***

Шарю рукой. Под ладонью прохладный стальной поручень… Широкие доски… Железные заклепки.

Пахнет терпким, смолой. Как в метро. Нос опух, но запахи через смещенные кости проходят.

Тягучий гул нарастает противным крещендо, подбирается из-за спины, затекает в уши, разъедает мозг.

Тяжело переворачиваюсь, встаю на колени.

Выворачивает.

Отплевываюсь.

Что-то острое режет язык.

Зуб!

Суки!

Все могу простить, но не зуб!

Вместо верхнего клыка соленая дыра.

Куда я теперь с такой рожей?

Твари, чтоб вы сдохли!

Партитура… Где партитура? У меня с собой были все мои вещи!

Ползаю на коленях. Щупаю землю, стараясь не вляпаться в блевотину.

Гул раздирает голову, превращается в настойчивый свист.

Играет «Пасифик 231» Онеггера.

Откуда?!

Где же партитура?

Пространство светлеет. Солнце, что ли, встало? Блин, откуда здесь солнце?

Из темноты проступает тоннель – длинный-длинный. Бетонные стены в граффити: шрифты хитровыверченные, краски кислотные.

Ослепляющий свет заливает рельсы.

Я ползаю по шпалам!

Казахские звери! Чтоб им пусто было!

Вижу в пяти шагах пакет с нотами.

Гулу аккомпанирует шипящий луп: «чх-чх», «чх-чх».

В глазах темнеет, медленно переставляю коленки, чтобы снова не блевануть.

Скрежет и свист вырастают в тройное форте. Долгое мерзкое мычание, как будто исполняемое миллионом фальшивых труб, раскатывается сзади, разрывает мне голову.

Подцепляю пакет, изо всех оставшихся сил откатываюсь влево.

Горячая струя обжигает рану на лбу. Колеса стучат прямо над ухом. Череп вот-вот лопнет. В лицо летит мелкий гравий, вонзается в ссадины вокруг глаз. Нос забивает крупная пыль. Впиваюсь ногтями в бетонный покатый склон, отползаю.

Состав улетает за поворот.

На рельсах – перемолотый в белую стружку пакет – мои книги.

16.

Прихожу в себя на пригорке. Внизу – железнодорожные пути, выползающие из черной дыры тоннеля. В небе разлинован проводами нотный стан.

– Ты что на? Совсем на?

В кустах по соседству копошатся пять косматых чудищ. Мужчины и одна дама. Их лица переливаются всеми оттенками синего, зеленого и кровяного. Женщина заглядывает в пустую бутылку и заплетающимся языком материт своего кавалера. Он гладит ее растрескавшиеся ноги.

– Ты что творишь на!

Отползаю в тень.

– Малышка, ну ты чего?

– Пошел на! Я сейчас визжать буду! Отвали! Пошел на!

– А я тебе морду расквашу, ведьма! По кругу пущу!

«Малышка» визжит, хватает с травы нераспитую бутылку и лупит ухажера по голове. Он мычит, хлопается на спину, а она падает на него и визжит еще сильнее:

– И-и-и-и-и-и-и-и…Убила! Убила! Сергуня! И-и-и-и-и-и-и-и!

Их собутыльники лениво отрываются от земли.

– Валим!

– На кой я из электрички вылез!

– Давай вернемся…

Они шаркают к путям.

Сергуня тем временем очухался и утешает свою рыдающую малышку.

Бомжи ковыляют вдоль путей вдаль, туда, где полотно расслаивается на множество полос. Волочусь за ними на приличной дистанции вдоль бликующих лунным светом рельсов.

Кажется, они никогда не закончатся. Небольшой пригорок, который отделял проезжую часть от железной дороги, вырастает в крутой склон, а потом и вовсе – в отвес каньона.

Бродяги давно исчезли за горизонтом, а я прилично отстал. Каждый шаг подкидывает к горлу тошноту. Зрение фальшивит.

Крадусь по дну узкого ущелья между двумя насыпями высотой с двухэтажный дом. Отсюда уже никак не выкарабкаться наверх. Небо такое высокое и черное, что проводов не различить. Впереди зияет еще одна дыра тоннеля.

Иду по нему боком, раскинув руки, словно самоубийца по карнизу небоскреба. Скребу спиной цементную стену.

Тоннель заканчивается подсвеченной мутным светом стоянкой поездов. Огромное поле перечеркнуто десятками рельсов. Бетонные стены подпирают ржавые склады и бараки. Вдалеке темнеют гроты депо.

Жуткий лай раскалывает тишину – ко мне со всех ног рванула свора собак, так, что гравий летит во все стороны.

Бросаюсь к вагонам, грохаюсь на колени, лезу под состав. Псы роют лапами щебень, суют чернильные пасти под поезд, клацают слюнявыми челюстями.

Вылезаю у вагона-ресторана.

«Москва – Саратов».

Дергаю ручку.

Закрыто.

Крадусь на цыпочках, прислушиваюсь к темным окнам.

Ближе к баракам стоит облезлый голубой поезд, измалеванный размашистыми каракулями. Дверь последнего вагона открыта нараспашку, рычит храпом. Так сладко могут спать только абсолютно безнадежные люди.