Происшествие в городе Т

– Я почему спрашиваю, мы нашли перчатки. Женские, ажурные…

– А почему вы решили, что это я их потеряла? – возмущенно бросила вдова.

– Потому, что перчатки пахнут духами «Импрессио», а вы, по словам месье Пьера, который, собственно, и определил этот запах, единственная покупательница этих духов.

– Как я уже сказала, перчаток летом не ношу, а духи даже не распечатывала, но, может быть, перчатки обронила графиня Можайская.

Возвратясь в сыскную, Фома Фомич вызвал к себе Кочкина и рассказал о своей беседе с вдовой сахарозаводчика, а также о том, кто навещал Савотеева, когда он находился на излечении в больнице, а это, кроме матери, была графиня Можайская.

– Получается, наша женщина в черном и есть губернаторша? – спросил Меркурий.

– Мы не можем точно сказать. Единственное, что связывает пассажирку с графиней, это духи «Импрессио»…

– А черное платье? – напомнил Кочкин.

– Нет, – отмахнулся от этого начальник сыскной. – Пока только духи. Да и потом, нужно ведь доказать, что духи, которые купила Лесавкина, попали по назначению и графиня пользовалась ими. Но выяснением этого всего мы займемся позже, а пока нам нужно еще раз съездить на Торфяную.

Глава 29 Пядниковский дом

– Женщина в черном, с большим букетом белых цветов. Такую трудно не заметить, если ты, конечно, не слепой, – сказал Фома Фомич, когда они на следующий день с Кочкиным отыскивали во втором этаже Пядниковского дома каморку квартирной хозяйки.

– Трудно, – поддакнул Меркурий.

– Отчего же в таком случае о ней никто ничего не сказал? Странно, странно.

– Может быть, потому, что ее никто не видел?

Каморка отыскалась в самом конце коридора за фанерной залапанной дверью с безграмотной жестяной табличкой: «Хазяйка». Вместо ручки – согнутый гвоздь. Постучали. Прислушались. В ответ храп. Ударили кулаком, храп только усилился. Тогда Кочкин просто потянул за гвоздь, дверь оказалась незапертой.

Квартира Ниговеловой напоминала возок старьевщика. Чего тут только не было! Но первое, что бросалось в глаза, это огромная железная кровать с коваными спинками. Ее, вне всяких сомнений, изготавливали на заказ, и заказывал кровать какой-нибудь нечаянно разбогатевший мужик, который спустя время разорился. Кровать была продана, прошла многие руки и наконец попала к Ниговеловой. Ремесленники, изготовившие спинки, постарались на славу. Создали небывалой замысловатости узор, где по странной прихоти художника на крученой виноградной лозе рядом с пузатыми винными гроздьями росли еловые шишки. Все было выполнено достаточно натуралистически и по замыслу символизировало единение севера и юга. Единственное, что могло вдохновить на подобное творчество, это неоднократное распитие большого количества дешевых виноградных вин в еловом бору.

После обозрения кровати остальное в квартире Ниговеловой казалось мелким, ничтожным и не заслуживающим внимания. Все эти сундуки и сундучки, этажерки, салфетки, занавесочки, горы несвежей, сваленной в углах одежды, эмалированный таз с мыльной водой, стоящий у самого порога, были всего лишь примитивным дополнением к хозяйкиному ложу.

Сыщики переступили через таз и вошли в комнату.

По сервировке обеденного стола можно было догадаться, что еще недавно хозяйка закусывала.

Кочкин, идя на храп, заглянул за кровать, присвистнул и подозвал фон Шпинне:

– Вы только взгляните, ваше высокоблагородие!

В небольшом промежутке между стеной и кроватью спала хозяйка. Очевидно, ей снился эротический кошмар. Нижняя рубаха была задрана и… впрочем, история наша о другом. Кочкин взял первую попавшуюся под руку тряпку и закрыл срамные места квартирной хозяйки, после чего принялся будить. И способ для этого был выбран самый радикальный. С молчаливого одобрения фон Шпинне Меркурий схватил тот самый таз с мыльной водой, который стоял у порога, и опрокинул на спящую Ниговелову.

Отплевываясь и отфыркиваясь, она выбралась из-за кровати и мутно уставилась на сыщиков.

– Ку-ку! – сказал ей Кочкин и помахал рукой.

– Ничего не понимаю, вы кто? – пьяным голосом спросила Ниговелова, выпячивая потрескавшиеся губы.

– Полиция! – ответил Кочкин. – Нам бы поговорить о жильце о вашем бывшем, об Агафонове, – терпеливо втолковывал ей Меркурий. – Агафонов, художник, комнату у вас снимал, припоминаете?

– Агафонов, какой Агафонов?

– Убиенный тобой Агафонов! – выходя из себя, прокричал Кочкин, в одно мгновение переродившись из весельчака-затейника в злюку.

Может быть, слова, а может, тон, которым они были сказаны, произвели отрезвляющее действие. Взгляд ее, полный пьяной тоски, становился все более и более осмысленным. Сыщиков она, судя по всему, уже различала как два устойчивых объекта, но еще не узнавала.

– А вы кто? Ничего не понимаю!

– Черт с ней! – сказал фон Шпинне. – Пусть приходит в себя, а мы пока еще раз осмотрим комнату Агафонова.

– А я ее уже сдала! Тама у меня уже человек живет! – неожиданно здраво заговорила Ниговелова.

Сыщики обернулись. Фома Фомич расплылся в улыбке и проговорил, меняя улыбку на грустное выражение лица:

– Беда-то какая приключилась с вашим жильцом Агафоновым! Очень, очень жаль!