Происшествие в городе Т

Секретарь кинулся к двери, поскользнулся на мокром полу, упал на живот, издав при этом квакающий звук. Со стороны это выглядело очень смешно, но никто не смеялся.

– Не надо полотенца! – махнул рукой граф и принялся из кармана брюк двумя пальцами вытаскивать носовой платок. – Отчего вы не встаете? – спросил он у крестообразно лежащего на полу секретаря.

– Мне совестно, – пропищал Клюев.

– Ах, оставьте это, поднимайтесь. Уберите здесь все и на сегодня можете быть свободны…

Вытерев насухо руки, губернатор сел за стол. Пока сконфуженный секретарь убирал, и фон Шпинне, и граф молчали. Но лишь Клюев скрылся за дверью, граф, очевидно, уже давно душимый этим возражением, получил возможность выкрикнуть его:

– Это какая-то ошибка! Перчатка, я уверен в этом, оказалась там совершенно случайно! Как, вы говорите, фамилия убитого?

– Подкорытин.

– Боже мой, какая страшная фамилия…

– Вы знаете его?

– Помилуйте, полковник!

– Прошу прощения.

– Скажите, бога ради, что, – он встал из-за стола и принялся ходить по кабинету, – что Елена Павловна могла делать на Торфяной улице в комнате какого-то Подкорытина? – Он хлопнул себя руками по ляжкам.

– Не разумнее было бы спросить об этом саму Елену Павловну? – незаметно тянул одеяло на себя фон Шпинне.

– Ну, не знаю… что она на это может ответить, станет запираться…

Последние слова губернатора насторожили Фому Фомича. Он понял, есть еще что-то, о чем граф умалчивает, и полковник осторожно спросил:

– Значит, вы допускаете, что Елена Павловна могла посещать Торфяную улицу?

– Ни в коем случае я этого не допускаю! – отрезал граф.

– Но эти ваши слова «станет запираться». Зачем ей запираться?

– Ну, оговорился, полковник, оговорился! Меня удивляет ваша способность за все цепляться, просто репейник какой-то. Вас, кстати, никогда не называли репейником?

– Нет.

– Даже если предположить, что она там была, во что я не верю, доказательств нет. Перчатка, что перчатка – тьфу, и все. Мало ли, как она туда попала. Может быть, этот Подкорытин… Я правильно сказал? Может, этот Подкорытин просто украл перчатку или, еще проще, где-нибудь нашел…

– Однако перчатка, ваше превосходительство, это, к сожалению, еще не все.

– Еще не все? – Граф вздохнул и как-то обмяк. – Вы, кажется, намерены меня сегодня доконать. Что там у вас, «еще не все»?

Фома Фомич снова взял в руки портфель. Губернатор не сводил глаз с этого кожаного ящика Пандоры. Что еще хранится в его чреве? По взгляду, затравленному, с дрожащими зрачками, нетрудно было догадаться – его превосходительство боится.

– В комнате Подкорытина, там, где нами была обнаружена эта перчатка, – фон Шпинне, как бы в насмешку, вынул ее из портфеля и показал графу, – мы обнаружили еще один странный, очень странный предмет…

– Полковник, не тяните, вы разве не видите, в каком я, черт возьми, состоянии? Раньше я много слышал о так называемой полицейской безжалостности. Скажу честно, не верил этим россказням, не верил! А теперь начинаю понимать, что ошибался. Полицейские действительно безжалостны, маркиз де Сад просто гимназист в сравнении с вами. Вы когда-нибудь читали маркиза де Сада?

– Нет, ваше превосходительство, я стараюсь избегать такой литературы. Считаю, лучше прослыть безжалостным, чем извращенным. – Сказав это, Фома Фомич запустил руку в портфель и вынул оттуда «икону».

– Что это? – воскликнул губернатор.

– Если говорить откровенно, я не могу найти этому название. Возможно, это сможете вы, Иван Аркадьевич. – Фон Шпинне протянул графу кипарисовую доску.

– Похоже на икону. – Иван Аркадьевич взял доску обеими руками и, поскольку начальник сыскной подал ее изображением вниз, перевернул. – Ну, так и есть, икона! – Он поднял недоуменные глаза на фон Шпинне, всем своим видом показывая, что не понимает, при чем здесь образ.

– Это не икона. – отрицательно замотал головой Фома Фомич.

– А что?

– Вам нужно повнимательнее всмотреться.

– Что вы хотите, чтобы я здесь увидел?

– Самого себя.

– Полковник, вы все же издеваетесь надо мной! – Уже в который раз за время разговора губернатор был на краю нервного срыва; еще шаг – и он в дремучей чаще необдуманных слов, выходящих за рамки приличий поступков. Но шага этого он не делал, что-то мешало. Возможно, он чувствовал – самое интересное впереди и не стоит по пустякам растрачивать силы.

– Ничуть, – ответил фон Шпинне. – Вы посмотрите, посмотрите!

Губернатор, как бы делая одолжение начальнику сыскной, опустил глаза на лежащую перед ним доску.

– Ну… – И осекся. Наклонился ниже, поцарапал ногтем изображенное на кипарисовой доске лицо, медленно поднял голову и, глупо улыбаясь, проговорил: – Это я!

– Да, ваше превосходительство, это вы. Вернее, только ваше лицо, остальное – чужое.

– Но как, как оно здесь оказалось? Почему? – Последнее произнесенное губернатором слово больше походило на стон.

– Это, – Фома Фомич коснулся кипарисовой доски рукой, – на самом деле икона святого Пантелеймона, кто-то замазал лик мученика и поверх вписал ваше лицо…

– Зачем? Зачем, черт возьми, этот «кто-то» сделал подобное? Не понимаю! Это для меня непостижимо!