Проклятая игра

– Везение с этим никак не связано. Люди, которые не умеют управлять удачей, не могут на нее рассчитывать. А я мог, хотя в то время этого не знал. Я, если можно так выразиться, сам творил свою удачу. – Он помолчал. – Ты должен понять: война не похожа на то, что показывают в кино; по крайней мере, моя война была не такой. Европа разваливалась на части. Все пришло в движение. Границы менялись, людей отправляли в небытие: мир был готов к захвату. – Он покачал головой. – Ты не сможешь себе этого представить. Ты всегда жил в период относительной стабильности. Но война меняет правила. Внезапно все складывается так, что ненавидеть – хорошо, приветствовать разрушение – тоже хорошо. Людям позволено показать свою истинную сущность…

Марти гадал, куда их заведет вступление, но Уайтхед только настраивался на ритм своего рассказа. Сейчас не время его отвлекать.

– …и когда вокруг так много неопределенности, человек, который может сам определять свою судьбу, способен стать королем мира. Прости за преувеличение, но именно так я себя чувствовал. Король мира. Видишь ли, я был умен. Не образован, это пришло позже, но умен. Теперь это принято называть «умудренный жизнью». И я был полон решимости извлечь максимум пользы из этой чудесной войны, посланной мне Господом. Я провел два или три месяца в Париже, как раз перед оккупацией, а потом уехал, пока все шло хорошо. Позже я отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземноморьем. Я ни в чем не нуждался. Чем хуже шла война, тем лучше было для меня. Отчаяние других людей сделало меня богатым человеком.

Конечно, я транжирил деньги. Никогда по-настоящему не держался за свои заработки больше нескольких месяцев. Когда я думаю о картинах, которые прошли через мои руки, о предметах искусства, о чистой добыче… Не то чтобы я знал, когда мочился в ведро, что брызги попадают на картину кисти Рафаэля. Я покупал и продавал эти штуки оптом.

Ближе к концу войны в Европе я отправился на север, в Польшу. Немцы были в плохом настроении: они знали, что игра подходит к концу, и я думал, что смогу заключить несколько сделок. В конце концов – на самом деле это была ошибка – я оказался в Варшаве. К тому времени, как я туда добрался, там практически ничего не осталось. То, что не уничтожили русские, уничтожили нацисты. Это была пустошь от края и до края. – Он вздохнул и скорчил гримасу, пытаясь найти нужные слова. – Ты не можешь себе этого представить. Это был великий город. Но сейчас… Как заставить тебя понять? Ты должен смотреть моими глазами, иначе все это не имеет смысла.

– Я пытаюсь, – сказал Марти.

– Ты живешь в себе, – продолжал Уайтхед. – Как я живу в себе самом. У нас очень сильные представления о том, кто мы такие. Вот почему мы ценим самих себя – опираясь на то, что в нас уникально. Понимаешь, о чем я говорю?

Марти был слишком увлечен, чтобы лгать. Он покачал головой.

– Нет, не совсем.

– Бытийность вещей – вот о чем я говорю. Тот факт, что все в мире, имеющее какую-либо ценность, очень специфично. Мы превозносим индивидуальность внешнего вида, бытия, и, вероятно, предполагаем, что какая-то часть этой индивидуальности продолжается вечно, хотя бы в воспоминаниях людей, которые ее испытали. Вот почему я ценил коллекцию Эванджелины – мне нравятся особенные вещи. Ваза, единственная в своем роде; ковер, сотканный с особым мастерством.

Вслед за этим Уайтхед резко перевел повествование обратно в Варшаву.

– Знаешь, там были такие славные вещи. Прекрасные дома, изумительные церкви, великолепные коллекции картин. Так много. Но к тому времени, как я приехал, все это исчезло, превратившись в пыль.

Куда бы ты ни пошел, везде одно и то же. Под ногами была грязь. Серая жижа. Она облепляла твои ботинки, пыль висела в воздухе и покрывала заднюю часть твоего горла. Когда ты чихал, сопли были серыми, дерьмо – таким же. И если внимательно посмотреть на грязь, ты видел, что это не просто что-то нечистое, а плоть, мусор, осколки фарфора, обрывки газет. Вся Варшава была в этой грязи. Ее дома, жители, искусство, история – все свелось к тому, что ты соскребаешь со своих ботинок.

Уайтхед сгорбился. Он выглядел на свои семьдесят лет – старик, погруженный в воспоминания. Лицо скривилось, руки сжались в кулаки. Он был старше, чем оказался бы отец Марти, переживи он свое паршивое сердце, но его отец никогда не смог бы так говорить. Ему бы не хватило красноречия и, как показалось Марти, глубины боли. Уайтхед испытывал страшные муки. Он помнил об этой мерзости. Более того: он чувствовал ее приближение.