Проклятие Раду Красивого

Я сидел рядом с ним, по правую руку. Его смуглое загорелое лицо казалось мне красивым. Особенно тогда, когда он улыбался, показывая ровные белые зубы.

Кратко расспросив этого юношу, я узнал, что он родился очень далеко отсюда, в Анатолии, в одной из деревень близ Анкары, и что дома у моего нового друга осталась жена, которой было пятнадцать лет, а также двое дочерей.

— Надеюсь, когда вернусь, жена будет держать на руках мальчика, — сказал Гючлю.

Я поймал себя на мысли, что мне досадно: "Раз у него дома семья, значит, он не согласится остаться у меня на службе, если предложу ему. Жаль".

Не стану лукавить — я понимал, что со мной происходит. Хорошо, что эти турки не знали, кто я, и кем служу при Мехмеде, поэтому мне оказалось возможно позволить себе кое-что.

В очередной раз вспоминая смешную историю, случившуюся днём, я шутливо восклицал:

— Ах, Гючлю! Ты мой спаситель! Теперь мы с тобой братья навек!

С этими словами можно было обнимать "своего спасителя" одной рукой и даже класть голову ему на плечо. Приятное ощущение.

Я вспомнил рассказ Мехмеда о том, как братаются турки, поэтому подарил новому другу свой кинжал, а в качестве ответного подарка получил сходное оружие.

Подаренный мной кинжал был дорогой, с серебряной чеканной рукояткой и такими же серебряными ножнами, причём совсем новый. Кинжал, полученный в обмен, выглядел гораздо дешевле, и оказался старый, потёртый, но зато выходил из ножен без единого звука, и клинок выглядел куда более внушительно.

— Где ты взял такой? — спросил я, разглядывая полученную вещь. — Это ведь не оружие твоего отца?

— Нет, — улыбнулся Гючлю. — Кинжал моего отца я бы тебе не подарил. А этот я купил на рынке в Анкаре. Хорошее оружие. Для себя покупал, а тебе отдаю.

— Благодарю, мой друг, — сказал я. — Позволь поцеловать тебя, — и, не дожидаясь ответа, крепко поцеловал моего побратима в щёку.

От него пахло конским потом, дорожной пылью, бараньим мясом, которое он недавно ел. Я вдруг подумал, что если бы поцеловал своего друга, как целовал Мехмеда, мне в рот наверняка попала бы частичка мяса, застрявшая у этого юноши где-то между зубами. С Мехмедом меня всегда раздражали такие случайности, а с Гючлю не появилось бы и тени недовольства.

"Ты же простой пастух, а меня влечёт к тебе", — мысленно произнёс я.

Мы сидели рядом, пока не догорел костёр. К тому времени все турки уже начали клевать носами. Сонные, они лениво поднимались на ноги, отступали на несколько шагов в темноту, снимали свой кожаный доспех и, подложив его под голову, засыпали прямо на траве. Некоторые, даже не сняв доспех, спали возле костра — ложились на бок и проваливались в забытьё.

Гючлю тоже начал клевать носом, и я понял, что мне пора уйти, чтобы не злоупотребить гостеприимством. Чуть пошатываясь из-за выпитого кумыса, я отправился к себе в шатёр. Спать не хотелось, ведь днём после полудня, наплававшись, я проспал несколько часов крепким сном.

Теперь я лежал в шатре один, вспоминал недавние события, глупо улыбался... и вдруг, повинуясь внезапному порыву, встал с ложа и аккуратно откинул край одного из ковров, устилавших весь пол моего походного жилища. Мне открылась примятая трава и земля.

"Семя впитается в землю, будет не видно", — подумал я, и, кажется, впервые за много лет "дал волю руке". Это было острое яркое ощущение запретного удовольствия, ведь в своих мечтах я видел отнюдь не женщину.

* * *

Первая мысль, которая пришла мне в голову после пробуждения, заставила меня весело улыбнуться: "Так вот почему Мехмед не брал меня с собой в походы! Вовсе не из-за того, что боялся потерять ясность мысли, которая так нужна военачальнику. Он боялся, что со мной случится подобное тому, что произошло вчера днём".

Теперь я видел, что в турецком войске обстановка совсем не та, что во дворце. Во дворце почти все выглядели запуганными, и даже те, кто не был евнухом, вели себя, как евнухи.

Другое дело — армия! Даже если бы я, в самом деле, любил Мехмеда, здесь меня подстерегало бы множество искушений. Очень трудно любить пузатого рыжего султана, когда вокруг столько молодых мужественных красавцев.

"Ну, что ж, Раду, — сказал я себе, — добро пожаловать в армию".

Мне захотелось смеяться, ведь и двух недель не прошло, а я себе уже кое-кого приглядел... Ах, Гючлю! Кстати, многие товарищи этого юноши тоже казались красивы, но они вели себя грубее. А вот он казался мягче в разговорах со мной, и эта его мягкость рождала в моей голове глупейшие мысли.

Так и хотелось произнести, пусть в шутку: "Ах, Гючлю! Ты мой пастушок!" Да, в мирной жизни он являлся пастухом, и теперь я вспомнил, что пастухи, отправляясь пасти скот на дальние пастбища, могут по многу недель жить вдали от женщин. "Как же эти люди обходятся без того, что мужчине просто необходимо?" — думал я. Кто-то когда-то сказал мне, что пастухи, если уж совсем невмоготу, совокупляются с овцами.

"Нет, наговоры, — думал я. — Но если не с овцами, тогда как? Неужели всё-таки друг с другом?"